Рейсовый пассажирский автобус маршрута "Людиново - Брянск" свернул с мокрого от дождя шоссе к автостанции "Можаево" и, после недолгого подруливания, остановился.
Водитель открыл широкую, похожую на люк самолета дверь автобуса и, прикрыв голову сложенной вчетверо областной газетой, потрусил к неказистому одноэтажному зданию автостанции, успев на ходу озорно крикнуть пассажирам:
- Прошу на прогулку! Стоянка пять минут!
Он был молод, полон энергии и еще не устал шутить со своими пассажирами.
Они оценили его шутку и, улыбаясь, смотрели сквозь забрызганные дождем стекла, как он, что-то весело бормоча, перепрыгивая через лужи, подбежал к коричневой двери и исчез за ней.
В салоне было прохладно, люди провели в пути всего два часа и еще не устали. Никто из них конечно же не помышлял о прогулке - кто-то что-то жевал, кто-то негромко переговаривался с соседом; двое белобрысых пятилетних близнецов весело возились на широком заднем сиденье.
Вдруг в левом ряду поднялись со своих мест две женщины - одна полная, пожилая, другая лет сорока семи. Это были мать и дочь, едущие из Жиздры в Брянск.
Дочь была высокой, крепко сложенной, молчаливой, с бледным непримечательным лицом.
Мать же являла собой полную противоположность дочери.
Есть среди русских женщин тот хорошо известный тип пожилых сельских матерей, вся жизнь которых прошла в тяжелой борьбе с природой и лихим временем за своих детей. Родившиеся в огромной крестьянской стране в жестокие времена революции и гражданской войны, эти женщины уже в двадцать лет приняли на свои плечи тяжелое бремя крестьянского материнства и навсегда впряглись в ту суровую жизнь, полную лишений и непрестанного тяжелейшего труда, вынести которую способны лишь потомственные крестьянки. Пройдя через лютые времена коллективизации, потеряв родных и близких в сталинской войне с народом, они испили затем горькую чашу военных и послевоенных лет, ни на минуту не остановясь в своей правой борьбе за жизнь, за детей. И теперь, подойдя к краю своей жизни, состарившись в вечном труде, они хранили в своих изуродованных работой руках, в морщинистых, обветренных лицах вечную память о той борьбе.
И все-таки не эти руки и морщины поражают в них, а их характеры.
Как сохранили они доброту и отзывчивость, веселость нрава и широту души? Откуда столько энергии и неуемности в этих изломанных, изъезженных веком телах? Что помогло им выстоять и выжить, не зачерствев при этом душой, не оскудев добром человеческим? Многие пассажиры, вероятно, задавались этими вопросами, глядя на пожилую седовласую женщину - мать той самой провинциалки. Эту женщину при всем желании нельзя было назвать старухой - ее молодой, жизнелюбивый характер не позволял этого. Наоборот - молчаливая, апатичная дочь выглядела рядом с ней более старой, более равнодушной к жизни. А Галина Тимофеевна (именно так и звали пожилую женщину) за два часа дороги ни на минуту не сомкнула глаз: она балагурила с соседями, рассказывала дочери последние деревенские новости, угощала близнецов ватрушками, а шоферу приподнесла большое красное яблоко, со словами:
- Кушай, сынок, на здоровьице, да вези нас невторопях.
На что веселый водитель ответил:
- Спасибо, мамаша, довезу как положено!
Уже добрая половина пассажиров знала, что живет Галина Тимофеевна в своей деревне Колчино без малого семьдесят лет, что родила на свет божий девятерых детей, двух из которых потеряла в страшном голодном сорок шестом, когда работали в колхозе за палочки трудодней в замусоленной тетрадке, когда пекли хлеб из картофельной шелухи и толченых липовых листьев. Знали, что едет она к сыну Сергею, Сярежке, как она называла его, что живет Сярежка в Брянске, работает начальником цеха на Брянском машиностроительном, что "семья у него справная, да только ребяты баловцами растут, потому как некому окорот наложить".
Произнося это, она быстрым привычным движением поправляла свой беленький, в мелкую синюю "мушку" платок и улыбалась, давая понять, что едет она к Сярежке вовсе не для наложения окорота на своих внучат.
- Носков-то им, поди, на три года вперед навязала, пряник большой спекла, варенья наварила, пущай покушают! - говорила она впереди сидящей соседке с той искренностью и откровенностью, на которую, увы, городские жители не способны.
И, казалось, не будет конца ее оживленным рассказам, воспоминаниям и советам, но вдруг, как только проехали мост и замелькали впереди аккуратные домики Можаева, Галину Тимофеевну словно подменили: улыбка сошла с ее загорелого лица, она замолчала и вся как-то мгновенно постарела.
Сперва соседи переглядывались между собой - не обидел ли кто ненароком старушку? Но, поняв, что дело в чем-то другом, успокоились - что в чужую душу без спроса лезть...
А Галина Тимофеевна, тем временем, словно в дорогу готовилась: надела старенький плюшевый пиджак, поправила платок и, приняв на колени объемную, видавшую виды сумку, стала быстро искать что-то среди свертков. Малоразговорчивая бледнолицая дочь ее с этого момента принялась отговаривать мать не выходить из автобуса:
- Мама, ну зачем и теперь идти? Ведь вы же были недавно, - говорила она ровным, слегка раздраженным голосом, таким же бесцветным, как и она сама. - Теперь дождь, а вы пойдете. Да и стоим пять минут, вас опять автобус не дождется.
- А не дождется - и Бог с ним, - пробормотала старушка, вынимая из сумки два небольших свертка.
- Мама, ну зачем вам это? Что ж каждый раз себе душу травить. Мама, ну давайте останемся.
- Вот что, девк, ты мине не учи, - твердо произнесла Галина Тимофеевна, взяла в одну руку сумку, другой прижала к плюшевой груди свертки и по узкому проходу пошла к двери.
Дочь, вздохнув, застегнула свой старомодный синий плащ, взяла другую сумку и последовала за матерью.
Они спустились на мокрый асфальт в тот момент, когда водитель автобуса, отметив в неказистом здании путевой лист, перепрыгнул через лужу и подбежал к автобусу.
- Никак на прогулку собрались? - весело окликнул он женщин, но заметив их серьезные лица, спросил: - Случилось что?
- Ничаво, сынок, - ответила Галина Тимофеевна, - там вон наш батя лежит. Мы его навестить пойдем. А коли опоздаем, так не жди нас, поезжай. Тутова близко, мы сами доберемся.
Водитель посмотрел в сторону небольшой липовой рощицы у шоссе. Лицо его стало понимающе серьезным:
- Это там, где звезда?
Старушка кивнула, поудобней перехватывая сумку.
Водитель перевел взгляд с рощицы на свой автобус и спросил:
- Вам пятнадцать минут хватит?
Галина Тимофеевна неуверенно переглянулась с дочерью.
- Хватит, конечно, - ответила дочь.
- Ну и нормально. Вы там побудьте, не спешите. А я вас подожду, раз такое дело. У меня график нормальный, в дороге нагоним.
- Спасибо, сынок, дай тебе Бог здоровья, - склонила голову набок Галина Тимофеевна.
- Пустяки... - он повернулся и вошел в автобус.
Женщины быстро пошли к рощице.
Мелкий дождь моросил, все кругом было мокрым, по шоссе проезжали редкие машины.
Старушка шла первой, ее боты бодро шлепали по придорожным лужам.
- Мама, хоть сумку-то дайте! - окликнула ее дочь, но Галина Тимофеевна так и шла до самой рощицы, не оборачиваясь и не отвечая.
Рощица состояла из восьми молодых лип, посаженных вокруг небольшой площадки, огороженной белым бортиком в три кирпича высотой. Площадка была засыпана гравием. Посередине ее, в маленькой клумбе стояла объемная пятиконечная звезда в форме обелиска, чуть поменьше человеческого роста. Она была сварена из стальных листов и покрашена серебрянкой. В центре звезды на никелированном металлическом квадрате было выбито: Здесь 7 августа 1943 года пали смертью храбрых в бою за деревню Можаево
бойцы разведроты
141 пехотного полка
И.Н. ГОВОРУХИН
В.И. НОСОВ
Н.Н. БЫТКО
И.И. КОЛОМИЕЦ
Е.Б. САМСОНОВ
Галина Тимофеевна подошла к клумбе, опустила сумку на гравий, положила на нее свертки, перекрестилась и, склонив голову, произнесла:
- Здравствуй, Колюшка.
Сзади приблизилась дочь и остановилась рядом с матерью. Свою сумку она не опустила на гравий, а держала в руке.
- Вот, вот... - вздохнула старушка, поправив платок и скрестив руки на животе, - так вот и ляжит наш сярдечный.
Она замолчала.
Мельчайший дождь еле слышно сыпал кругом, с лип в лужи капали крупные звучные капли. Трава и цветы в клумбе блестели от воды.
- Вот и ляжишь, Коленька, и ляжишь, - произнесла старушка и запричитала нараспев, - ляжишь ты, Колюшка, ляжишь ты золотенький. А чего ж и делать-то надобно, что ж нам поделать, ничаво не поделать. И вот пришли к табе в гости жена твоя Галина, да доченька твоя Маруся, да вот пришли-то и навестить табе и как ты ляжишь. А и как же без табе мы живем, а и все-то у нас тижало без табе. А и всю голову-то продумали по табе, а и вот горюем до сих пор. А и как же ты, Колюшка, да и ляжишьто без нас один, как ты вот и ляжишь. А и все и помним мы, Колюшка, а и все храним, золотенькай ты наш. А и помним мы все. Колюшка, а и помню я, помню, как учил нас завету, как научил нас и завету-то своему. А и помним и как по завету-то все делали и как ты нам все делал, как надо, а и все помним. А и помним, как надобно все делал ты по завету и как мы все делали по завету, и как сейчас все и делаем по завету твоему, как ты нам наказывал. А и вот и доченька твоя Маруся и все мы с ней делаем по завету твоему, все делаем как надобно, и вот святой крест кладу табе, а и все мы делаем как ты наказал. И вот доченька твоя Маруся и все табе расскажет, как и делает все по завету твоему, чтоб ты таперича и спал спокойно...
Галина Тимофеевна вытерла дрожащими пальцами слезы и посмотрела на дочь. Та, немного помедлив, опустила сумку на гравий, сцепила руки на животе, склонила быстро покрасневшее лицо и стала говорить неуверенным, запинающимся голосом:
- Я... я каждый месяц делаю отжатие из говн сока. Папаничка, родненький, я каждый месяц беру бидон твой, бидон, который ты заповедал. И во второе число месяца я его обтираю рукавицею твоей. И потом мы, потом каждый раз, когда мамочка моя родная оправляться хочет, я... я ей жопу над тазом обмою и потом сосу из жопы по-честному, сосу и в бидон пускаю...
- А и сосет-то она, Колюшка, по-честному, из жопы-то моей сосет по-честному и в бидон пускает, как учил ты ее шестилетней! - перебила Галина Тимофеевна, трясясь и плача. - Она мине сосет и сосала, Колюшка, и родненький ты мой, сосала и будет сосать вечно!
- Потом... потом я каждый день, потом, я когда мамочка хочет моя родная оправляться, я сосу у нее из жопы вечно, -- продолжала дочь, еще ниже опуская голову и начиная вздрагивать. - Я потом когда бидон наполнится, я его тогда на твою скамейку крышную поставлю, на солнце, чтобы мухи понасели и чтобы червие завелось...
- А и чтобы червие, червие белое-то завелося! Чтобы червие завелося, как надобно, как ты наставил. Колюшка! - причитала старушка.
- Потом я дождусь, пока червие заведется, и обвяжу бидон рубашкою твоей нательной, а потом в углу твоем постоит он и с червием...
- А и с червием, червием белым-то постоит, чтоб хорошо все, как ты заповедал, Колюшка!
- Постоит, папаничка, постоит, чтобы червие плодилось хорошо...
- А и чтобы плодилося-то червие ладно, чтобы плодилося-то, чтоб поупрело все ладно, Колюшка ты мой!
- После, папаничка, мой родненький, постоит бидон семь дней и дух пойдет, - вздрагивала плечами и всхлипывала дочь, глядя себе под ноги. - И тогда мы откроем со родной мамочкой бидон и там все полным, потому как наелись...
- А и наелися-то, наелися, червие-то наелося говнами моими, Колюшка! А и наелися они и как ты заповедал, все мы исделали как надо!
- Потом родная моя мамочка марлицу мне поручает, я эту марлицуто обвяжу вкруг бидона, а потом переверну его и над другим твоим бидоном поставлю. И так вот делаю отжатие из говн сока у родной мамочки моей...
- А и делает отжатие говн моих. Колюшка, делает все как надобно, родименький ты мой!
- После, родной мой папочка, когда сок говн отойдет к вечеру, я раздеваюся, становлюся на колени перед фотографией твоей и из кружки твоей заповедной пью сок говн мамочки моей родной, а мамочка бьет меня по спине палкою твоей...
- А и бью ее палкою твоей, Колюшка, бью со всей моченьки, а она сок говн моих пьет во имя твое, Колюшка, золотенький ты мой!
- И так я каждый третий день пью сок говн мамочки моей родной, пью во имя твое, родной мой папаничка...
- А и пьет она кажный третий день все как надобно, все пьет по-честному, Колюшка ты мой!
- Дорогой папаничка, я пила, пью и буду пить, как ты велел, как ты велел, родной мой...
- А и пила она, Колюшка, пила и будет пить по-честному, родненький ты мой! Во имя твое светлое будет пить сок говн моих, я тебе крест святой кладу.
Старушка перекрестилась и поклонилась. Перекрестилась и дочь.
Некоторое время они молча тряслись и всхлипывали, вытирая слезы мокрыми от дождя руками. Потом дочь, опустив голову, забормотала:
- Спасибо тебе, папаничка, за то, что научил меня завету твоему
- А и спасибо табе, Колюшка, а и что научил-то ее завету твоему! - подхватила старушка.
- Спасибо тебе, папаничка, за то, что шестилетней кормил меня по третьим дням говнами твоими.
- А и спасибо табе, Колюшка, что и кормил-то ее говнами твоими, кормил!
- Спасибо тебе, папаничка, за то, что поил меня шестилетней соком говн твоих.
- А и спасибо, спасибо, Колюшка, то что поил ты ее соком-то говн своих, что напоил ее!
- Спасибо тебе, папаничка, за то, что бил меня палкою твоей заветной!
- А и спасибо табе, Колюшка, и то что бил ее палкою, ох и бил-то палкою твоей!
- Спасибо тебе, папаничка родной, за то, что научил меня у мамы из жопы сосать по-честному.
- А и спасибо-то спасибо, Колюшка, что научил ты ее у мине из жопы сосать!
- Спасибо тебе, папаничка родной, за то, что зашил мне навек.
- А и спасибо-то табе, Колюшка, что и зашил-то ей навек!
Дочь замолчала и, прикрыв лицо ладонями, стояла и плакала.
Галина Тимофеевна вздохнула и быстро забормотала:
- А вот и сейчас, Колюшка, доченька твоя родная и все-то скажет и какая она. Все-то скажет и расскажет про себя, что она и знает какая она тутова.
Дочь вытерла руками рот и нос и заговорила:
- Я знаю, папаничка, что я свинья ссаная.
- А и знает-то она, что она свинья ссаная! - подхватила мать.
- Я знаю, папаничка, что я гадина навозная!
- А и знает она, Колюшка, что она гадина навозная!
- Я знаю, папаничка, что я рванина блядская.
- А и знает она, Колюшка, что она рванина блядская!
- Я знаю, папаничка мой родной, что я мандавоха подлая!
- А и знает-то она, знает, что она мандавоха-то подлая!
- Я знаю, папаничка, что я потрошина гнойная.
- А и знает она. Колюшка, что она потрошина гнойная!
- Я знаю, папаничка, что я стерва засраная.
- А и знает-то она, что она стерва засраная!
- Я знаю, папаничка, родимый мой, что я жопа рваная!
- А и знает-то она, знает, что она жопа рваная!
- Я знаю, папаничка, что я проблядуха позорная.
- А и знает она, что она и проблядуха-то позорная!
- Я знаю, папаничка мой родненький, что я сволочина хуева!
- А и знает она, Колюшка, что она сволочина хуева!
- Я знаю, папаничка, что я пиздилища гнилая.
- А и знает-то она, ох и знает-то, что она пиздилища гнилая!
- Я знаю, папаничка, что я прошмандовка неебаная!
- А и знает она, Колюшенька, что она и прошмандовка неебаная!
- Я знаю, папаничка, что я сучара распиздатая.
- А и знает она, знает-то, что она сучара распиздатая!
- Я знаю, папаничка, что я хуесоска непросратая.
- А и знает она, Колюшка, что она хуесоска непросратая!
- Я знаю, папаничка, что я поеботина сопливая.
- А и знает она, Колюшка мой, что она и поеботина сопливая!
- Я знаю, папаничка мой, что я пиздопроебка конская.
- А и знает она, знает, что она пиздопроебка конская!
- Я знаю, папаничка, что я проблевотина зеленая!
- А и знает она, что она и проблевотина зеленая!
- Я знаю, папаничка, что я пиздапроушина дурная.
- А и знает она, что она и пиздапроушина дурная!
- Я знаю, папаничка, что я хуедрочка дубовая.
- А и знает она, Колюшка, что она хуедрочка дубовая!
- Я знаю, папаничка, что я залупень свиная!
- А и знает она, знает, что она залупень свиная!
- Я знаю, папаничка, что я колода.
- А и знает она, что она колода!
Дочь замолчала. Лицо ее было бледным и мокрым от слез и дождя. Она стояла неподвижно, опустив голову и сложив руки на животе.
- Оуох... - вздохнула Галина Тимофеевна, взяла два свертка и подошла к звезде.
В этот момент автобус дал гудок.
Галина Тимофеевна обернулась, посмотрела на стоящий у автостанции автобус и, пробормотав "щас, щас", стала быстро разворачивать свертки. В одном из них оказался кусок пожелтевшего сала, величиной с кулак, в другом - какие-то коричневые крошки.
Быстро рассыпав крошки по клумбе, Галина Тимофеевна принялась натирать звезду салом, приговаривая:
- И все как было, и все как есть, и все как будет... и все как было, и все как есть, и все как будет... и все как было, и все как есть, и все как будет...
Автобус снова посигналил.
Старушка повернулась к дочери:
- Что ж ты стоишь, кобыла чертова! Бяги, уедет чай!
Неподвижная дочь вздрогнула, подхватила обе сумки и побежала к автобусу
Обтерев звезду, Галина Тимофеевна положила сало на клумбу, вытерла руки о юбку и, прихрамывая, побежала к автобусу.