1.
Однажды вечером генерал Шабалин вызвал меня к себе и, показав письмо из американской Главной Квартиры, где он со штабом сотрудников приглашен принять участие в совещании по вопросам ликвидации концерна И.Г. Фарбениндустри, которое должно состояться во Франкфурте на Майне, сказал: "Возьмите мою машину и поезжайте в Целендорф. Передайте список нашей делегации. Узнайте когда будет самолет. Если нет самолета, то урегулируйте вопрос с пропуском, чтобы мы могли ехать на наших машинах".
Пока я доехал до американской Главной Квартиры, было уже четверть шестого.
"Ну, теперь с час потрачу на получение пропуска", – думаю я. – "Ведь у меня нет никакого официального документа, зачем я приехал, кроме удостоверения личности. А говорить придется с заместителем Эйзенхауэра по экономическим вопросам".
У ворот я останавливаю машину и лезу в карман за документами. Американский часовой в белом шлеме, в белом брезентовом поясе и таких же гамашах салютует рукой, затянутой в белую перчатку и не проявляет никакого интереса к моим документам. Чтобы как-то объяснить остановку машины, я спрашиваю у него что-то. Он молча показывает рукой на дощечку со стрелкой и надписью "Information".
Я степенно проезжаю мимо любезного офиса, искоса поглядывая не наблюдают ли оттуда за мной. "Найду, что мне надо, и сам", – думаю я. Наверное у меня была тогда еще и задняя мысль: "Одновременно воспользуюсь случаем и полазаю кругом. Посмотрю, что это за птицы – американцы. Надеюсь, что не арестуют. В крайнем случае скажу, что заблудился".
Шоферу Мише я строго-настрого приказываю оставаться в машине и никуда не уходить. Кто его знает, еще похитят шофера – потом отвечай.
Иду по коридору. Все двери стоят нараспашку. Внутри все пусто. Кое-где немки-уборщицы метут полы. На каждой двери аккуратная табличка: "Майор такой-то и должность" или "подполковник такой-то и должность". Бог ты мой, что у них здесь творится! Где бдительность? У нас, как правило, не вывешивают на дверях карточек. Чтобы внутренние и внешние враги не так легко знали кто где сидит.
Мне даже как-то неловко и боязно. Как будто я помимо собственного желания попал в картотеку секретных документов и боюсь, чтобы меня не застали в этот момент. Я ищу по таблицам на дверях нужную мне комнату и чувствую себя так, как будто я залез в список вражеского Генерального Штаба. А я – в полной советской форме.
Таким образом, я облазил все этажи и коридоры, но никого, кроме уборщиц, не нашел. Смотрю на часы – половина шестого.
Один из офицеров как-то рассказывал мне, что к американцам бесполезно ехать после пяти часов. "Идут все гулять с немками", – то ли с пренебрежением к американским методам работы, то ли с завистью произнес он, – "они считают так: кто остается в конторе после конца работы, тот не умеет работать, не укладывается во время".
"Не врал парень", – думаю я, – "американцы, видимо, не переутомляются. У генерала Шабалина самая главная часть рабочего дня начинается с 7 часов вечера. Как же мне добраться до места? Придется все таки обращаться в эту "Information".
В справочном отделе "Information" двое негров сидят, развалившись в креслах, задрав ноги на стол и сосредоточенно жуя резинку. Я с грехом пополам объясняю им, что мне нужно видеть генерала Клея. Не прерывая своего глубокомысленного занятия, один из негров мяукает что-то в соседнее окошечко. Если бы сейчас перед ними предстал президент Трумэн, маршал Сталин или сам черт с рогами, то они едва ли спустили бы ноги со стола или перевернули бы резинку с правой щеки за левую. Несмотря на это, "Information" работает безотказно: сержант за окошечком, в свою очередь, мяукнул что-то в телефон и через несколько минут в комнату вошел американский лейтенант. Он вежливо предложил мне следовать за ним.
В приемной генерала Клея дежурная секретарша листает пестрый журнал. "Не завалит ли уж и она ноги на пишущую машинку?" – думаю я и предусмотрительно занимаю безопасную позицию.
Пока я раздумываю, сидеть ли молча или попытаться завязать разговор с союзницей, из двери, ведущей в кабинет генерала, стремительно вылетает маленький солдат с длинным носом. Метнувшись, как метеор, по комнате и бросив на ходу несколько слов секретарше, он хватается за фуражку, лежащую на вешалке.
"Видимо строгий генерал, если у него солдаты так быстро бегают", – думаю я.
В это время заводной солдат сует мне руку и трещит что-то со скоростью, недоступной для моих знаний английского языка. "Генерал Клей", – раздается за моей спиной голос секретарши.
Пока я пришел в себя, генерал уже испарился из комнаты. Не генерал, а атомная бомба! Единственное что я понял – это "о-кей" и что соответствующий приказ уже отдан. Да еще то, что здесь действительно трудно разобраться, где генерал, а где солдат. Солдаты заваливают ноги на стол, а генералы бегают, как мальчики.
Из той же двери выходит еще один офицер и просит меня зайти в кабинет. Наученный опытом, я смотрю на погоны. Тоже какой-то генерал. Сугубо по-деловому, не предлагая мне сесть, но и не садясь сам, генерал выслушал причину моего посещения. Затем, кивнув головой, он вышел из кабинета.
Я осматриваюсь кругом. Скромный письменный стол. Скромный письменный прибор. Толстая кипа газет слева. Пучок карандашей. Ничего лишнего. В таком кабинете работать, а не мух ловить. Когда генералу Шабалину подбирали письменный стол, соответствующий его положению, то обыскали весь Карлсхорт и все трофейные склады. За письменным прибором посылали специально в Дрезден.
Вскоре генерал возвращается и, видимо, урегулировав вопрос по телефону, говорит мне, когда будет самолет. Позднее я убедился, что там, где у нас требуется документ за подписями трех генералов, да еще с дополнительными визами, у американцев достаточно простого звонка по телефону.
Предварительного утверждения списка советской делегации не требуется. Все как-то по семейному, без Liasone Service и без проверки органами МВД, как это положено у нас. Попутно генерал передает мне пачку информационных материалов по концерну И. Г. Фарбениндустри для ознакомления с будущей работой конференции.
На следующее утро советская делегация в составе генерала Шабалина, подполковника Орлова, майора Кузнецова, меня и двух переводчиков, прибыла на аэродром Темпельгоф.
В диспетчерской дежурный сержант дает понять, что ему все известно, долго разговаривает по различным телефонам, затем просит нас подождать – наш самолет будет позже. Чувствуется, что американцы по каким-то причинам затягивают наш отлет.
"Ну как, долго мы еще тут дожидаться будем?" – говорит генерал Шабалин, раздраженно глядя на часы, потом – на широкое бетонное поле аэропорта.
Вдалеке медленно выруливают к старту самолеты, но ни один из них не имеет ни малейшего желания брать нас с собой. Генерал чертыхается и, не зная на ком сорвать досаду, опять спрашивает меня: "Что Вам вчера, собственно, сказали? Почему не взяли какой-нибудь бумаги или подтверждения?" По-видимому, генерал твердо уверен, что без соответствующего документального подтверждения с подписями и печатями, любые слова и обещания ровно ничего не стоят, даже слова американского генерала.
"Сказали совершенно ясно". – отвечаю я. – "Сегодня в 10 часов утра, аэропорт Темпельгоф. Будет специальный самолет для нас. Начальник аэропорта получил приказ".
Генерал закладывает руки за спину, втягивает шею поглубже в тугой воротник кителя и, ни на кого не глядя, продолжает мерить шагами бетонную дорожку вблизи здания управления аэропорта.
Чтобы как-то убить время, майор Кузнецов и я начинаем осматривать аэродром. Неподалеку прогуливается американский солдат в комбинезоне и бросает на нас дружелюбно-любопытствующие взоры в поисках предлога завязать разговор. Ему дозарезу хочется поболтать с русскими офицерами, показать им свой кошелек с коллекцией сувениров, свою солдатскую книжку на четырех языках и вообще все содержимое своих карманов. В первые дни в Берлине американские солдаты вели себя с русскими как дети, попавшие на неисследованный остров и пытающиеся завязать дружественные отношения с дикарями.
По взлетному полю медленно выруливает к старту горбоносый "Дуглас" с диковинными рисунками на фюзеляже, напоминающими детские переводные картинки. Во время войны эти транспортные машины массами поступали в Сов. Союз по закону о Ленд-Лизе и были хорошо известны всем русским.
Американский солдат улыбается и, показывая пальцем на самолет, говорит: "С-47!"
Я киваю головой в том же направлении и поучительно отвечаю: "Дуглас!"
Солдат отрицательно машет головой: "Ноу, ноу... С-47. Сикорский... Рашен конструктор..."
"Неужели это действительно конструкция Игоря Сикорского, пионера русской авиации в первой империалистической войне и творца первых в мире многомоторных самолетов «Илья Муромец»!" – думаю я. Мне известно, что он вместе с Борисом Северским работает в Америке в области самолетостроения, но, летая на «Дугласах», я никогда не думал, что это его детище. Интересно, почему еще «Правда» не подняла тарарам по этому случаю!
Солдат показывает пальцем на часы, затем в небо. Описательно изобразив рукой посадку самолета и наконец тыкнув пальцем в землю – видимо он уже привык к такому методу разговора с русскими – произносит: "Генерал Эйзенхауэр!" Затем, как будто речь идет о его ближайшем товарище, безмятежно добавляет: "о-кей!"
"Что, неужели сейчас должен прилететь генерал Эйзенхауэр?" – думаю я. – "Может быть поэтому и затягивается наш отлет".
Пока мы разговаривали с солдатом, позади нас опустился самолет и из него горохом высыпала группа веселых старичков. Они, как дети выпущенные на прогулку, бойко окружили оторопевшего генерала Шабалина и принялись трясти ему руки с таким сердечным выражением радости на лице, как будто они специально за этим прилетели из-за океана. Генерал тоже заразился этой беззаботной веселостью и захлопал руками направо и налево. Позже выяснилось, что новоприбывшие по ошибке приняли генерала Шабалина за маршала Жукова.
В это время бывший с нами подполковник Орлов уже разузнал где-то, что веселые старички – это группа американских сенаторов, летящих в Москву. Он шепнул об этом генералу, но было уже поздно. Генерал обменялся рукопожатиями с самыми заклятыми врагами коммунистического строя. Наверно он позднее опасался, что у него отсохнут руки.
На веселых старичках простенькие серые пальто не по последней моде, чищенные ваксой скромные черные ботинки. В России американцы обычно появлялись в патентованных ботинках на трехдюймовой резиновой подошве. А этих в Москве даже не отличить, что они иностранцы. Просто симпатичные благообразные старички и только. Причем очень хорошо сохранившиеся, бодрые и жизнерадостные. Седые, почти белые, волосы резко выделяются на фоне здоровых румяных лиц. Не старички, а прямо реклама страхового общества.
Кругом щелкают фотоаппараты. Сенаторы с удовольствием позируют, держа генерала Шабалина за руку. Генералу чертовски не хочется фотографироваться в столь компрометирующей компании, но деваться некуда. Генерал твердо уверен, что все эти фото пойдут в архивы соответствующих "иностранных разведок", часть из них, как положено, попадет попутно в архивы МВД и тогда неприятностей не оберешься.
После фотонабега начинается какая-то подозрительная торговля. Окружающие, главным образом американский персонал аэропорта, суют сенаторам в руки новенькие оккупационные банкноты. Мои сомнения в открытой коррупции американского сената рассеивает мой новый знакомый – солдат в комбинезоне. Он подходит к нам, с победным видом размахивая похрустывающей сине-красной бумажкой, вдоль и поперек исчерканной различными подписями. Похвалившись вновь приобретенными трофеями, он показывает нам подписи Трумана, Эйзенхауэра, маршала Жукова и многих других знаменитых личностей. Оказывается это своеобразный способ собирания автографов. Поскольку через Темпельгоф идет главная магистраль авиасообщений, то охотникам за автографами попадает в руки богатая добыча.
Недавно здесь закончилась Потсдамская Конференция. Интересно было знать, достал кто-нибудь подпись Сталина? Вряд-ли. Впрочем, Сталин наверное и не был на Темпельгофе. Авиацию он расхваливает, а сам на самолет еще ни разу в жизни не сел.
В стороне майор Кузнецов недоверчиво спрашивает у подполковника Орлова: "Это что, в самом деле сенаторы?"
"Да. К тому же самые заядлые – политическая комиссия сената", – отвечает тот.
"Что-то они мало на капиталистов похожи", – сомневается Кузнецов.
"Вид у них довольно безобидный, зато в карманах миллионы. Акулы!" – возражает Орлов, для которого наличие денег в кармане – это, по-видимому, смертный грех. Подполковник Орлов – сугубо партийный человек и не отклоняется ни на миллиметр от линии партии.
"Ведь это, собственно, хозяева Америки, а держат себя просто. Наш какой-нибудь министр..."
Размышления Кузнецова прерываются появлением на сцене новых персонажей. В ворота аэропорта вкатывается вереница крытых лимузинов и направляется в нашу сторону. Из машин выходит группа советских офицеров. По фуражкам с золотыми шнурами и красным кантам на шинелях видно, что это генералы.
"Ну, попали мы, кажется, в театр", – бормочет Кузнецов. – "Ведь это маршал Жуков со своим Штабом. Надо куда-нибудь в сторонку убраться".
Генерал Шабалин, по-видимому, того же мнения, но генеральская шинель не позволяет ему запросто стушеваться за спинами людей, как это сделали мы. На весь этот спектакль его не приглашали. А оказаться незваным гостем у маршала Жукова – это довольно щекотливое положение.
Выручают те же жизнерадостные старички. С непринужденным "Халло!" и приятельским хлопаньем рук сначала по рукам, а затем и по спинам своих новых знакомых, они моментально преодолевают первую официальную фазу знакомства и создают непринужденную дружескую атмосферу. Здесь даже последний меланхолик заулыбается и завопит "Халло!", как янки с Бродвея.
"Ну и сенаторы!" – восхищается Кузнецов. – "Хлопают руками, как на ярмарке. Как будто они всю жизнь конями торговали. Славные ребята!" Он облизывает губы, как будто пил с сенаторами на брудершафт.
Маршал Жуков, небольшого роста, крепко сложенный, с сильно выступающим вперед тяжелым волевым подбородком, держит себя исключительно просто. Он обращает мало внимания на суету кругом, как будто ожидая, когда, наконец, перейдут к делу. В противовес многим советским генералам, сделавшим карьеру за время войны, он всем своим видом дает понять, что он только солдат. Во время войны при разборе операций он не лез в карман за крепким словом и даже генералы получали от него зуботычины. Потом он говорил, что ему жизнь тысяч солдат дороже одного генеральского зуба. Очень характерно было то, что абсолютно без помощи официальной кремлевской пропаганды, он считался в стране общепризнанным вторым Кутузовым, спасителем Родины во Второй Отечественной Войне.
Аэродром заметно оживляется. Появляются одетые в парадную форму наряды военной полиции. Засуетился дежурный персонал. Невдалеке приготовился батальон почетного караула.
Совершенно бесшумно приземляется четырехмоторный самолет. Охотников за автографами ожидает разочарование. Незаметно, но быстро вся территория оказывается отрезанной для любопытных двойным кольцом охраны.
Майор Кузнецов оглядывается кругом и говорит: "Чисто работают. Посмотри только на этих головорезов. Наверно из гангстеров навербовали".
Первое кольцо из здоровенных солдат военной полиции действительно представляет внушительное зрелище. Выглядят они довольно угрюмо, хотя и чисто выбриты. Второе кольцо тоже из боксеров и ковбоев в военной форме, но верхом на мотоциклах, делающих шума значительно больше чем самолеты.
"Вот такие солдаты мне нравятся", – созерцательно замечает Кузнецов, – "у этого пальцем пуговицы не потрогаешь".
Батальон почетного караула делает какие-то странные строевые упражнения. Подняв руки на уровень плеч, солдаты размыкаются, как физкультурники на спортплощадке по всем четырем сторонам. На наш взгляд – довольно неловко и не по-военному.
"Что-то пахнет опереткой", – говорит Кузнецов, обращаясь к Орлову. – "Чего они вертятся?"
Подполковник только пренебрежительно махает рукой: "Какие сенаторы, такие и солдаты. Шоколадные солдатики. Они все от черного хлеба заболеют".
"А ты что, в черный хлеб влюблен?" – язвительно спрашивает Кузнецов. – "Или ты это как всегда – о других заботишься".
Орлов делает вид, что не слышал вопроса. Он летит с нами в качестве эксперта по юридическим вопросам. Вообще же он – военный прокурор, и по своей должности хорошо знает к чему приводят слишком откровенные разговоры или вообще многословие.
Генерал Эйзенхауэр, в армейской курточке и с обычной широкой улыбкой на лице, здоровается с маршалом Жуковым. Великие люди в действительной жизни всегда проще, чем на страницах газет и журналов. Эйзенхауэр, подписав пару автографов, запросто осведомляется, где здесь можно позавтракать и приглашает с собой Жукова.
"Ну, так. Генералы пошли принимать калории, а для нас, по-видимому, стульев не хватило", – резюмирует Кузнецов. – "Как-никак, а мы Эйзенхауэра дольше всех дожидались". Оглянувшись по сторонам в поисках ресторана, он утешает себя: "Все таки хоть за руку с нами поздоровался. Наш генерал теперь наверное руки карболкой мыть будет. Попал, бедняга, в историю!"
Как только удалились высокие гости, появляется диспетчер и докладывает, что наш самолет готов к отлету. Теперь нам понятно, почему затягивался наш отлет.
К генералу Шабалину подходит человек в форме американского бригадного генерала и обращается к нему на чистейшем русском языке. Видимо он узнал, что мы летим во Франкфурт и предлагает нам свои услуги. Американец говорит по-русски лучше, если можно так выразиться, чем мы сами. Видимо он покинул Россию тридцать лет назад, и его речь осталась абсолютно без изменений – такой, как говорили раньше в России в аристократических кругах. Наш же язык изменялся вместе с ломкой жизненного и социального укладов в СовРоссии, он засорен жаргоном и пересыпан неологизмами. Американец говорит заспиртованным языком мертвой России. На нас пахнуло тонкими духами и чуть-чуть нафталином. Интересно чем пахнуло на него?
Неизвестно зачем Эйзенхауэр и Жуков летали в Москву. В советских газетах, во всяком случае, не было никакого официального коммюнике. Когда, неделю спустя, я был в кабинете у генерала Шабалина, он после моего доклада спросил: "Знаете зачем Эйзенхауэр летал в Москву?"
"Наверное как почетный гость на недавнем параде", – ответил я.
"У нас гостей принимать умеют", – сказал генерал, – "Эйзенхауэра там такой водкой угостили, что он потом всю ночь песни распевал в обнимку с Буденным. Буденного всегда для декорации подсунут".
Это было, по-видимому, все, что знал генерал о московском визите. Потом он приложил палец к губам и погрозил этим же пальцем мне.
Из этих маленьких эпизодов видно, в каком положении находился Заместитель Главноначальствующего СВА – он был мальчиком на побегушках и только по слухам знал о том, что творится наверху.
2.
К старшему адъютанту подходит американский офицер. Засунув пилотку в задний карман брюк, он отдает честь, четко рванув руку к непокрытой голове. Затем он представляется на чистейшем русском языке: "Капитан американской армии – Джон Яблоков".
Майор Кузнецов – человек исключительно интеллигентный, но это не мешает ему быть большим весельчаком и балагуром. Он здоровается с американцем, искоса посматривая на торчащую сзади пилотку. "Здравия желаю, Джон Иванович! Хау ду ю ду?"
Американский Джон Иванович видно уже стрелянный воробей. Заметив улыбку майора он, ни мало не смущаясь, отвечает: "Я знаю – у Вас в таких случаях говорят: «К пустой голове руку не прикладывай». У нас – порядок другой".
Позже выяснилось, что Джон Яблоков – действительно душа-парень. Видимо, желая доставить нам удовольствие или стараясь показать, что хотя он и американец, но все же идет в ногу с эпохой, он в показательном порядке услаждал наши уши такой многоэтажной русской матерщиной... наверно повыше Эмпайер Стэйт Билдинг. Матершил он так гладко и без запинок, как хороший проповедник Евангелия.
Но это было позже. Сегодня капитан Яблоков явился с официальной миссией передать генералу Шабалину приглашение на первое организационное заседание Экономического Директората в Контрольном Совете. Генерал Шабалин вертит в руках текст приглашения и повестку дня заседания. Стараясь не показать, что это для него китайская грамота, он спрашивает: "Ну, что у Вас нового?"
Второй американский офицер, сопровождающий капитана Яблокова, отвечает по-русски: "Наш начальник, генерал Дрейпер, имеет честь пригласить Вас на..." Американец, видимо, не слишком сведущ в лексиконе партсобраний или встреч за красным столом. Подумав немного в поисках подходящего выражения, он говорит дословно то, что написано на бумаге – "meeting": "Э-э... на митинг, господин генерал".
Тут уж генерал чувствует себя в своем седле. С английским он не знаком, но зато сталинский словарь он знает наизусть. Посмотрев на американцев так, как в свою бытность секретарем Обкома он смотрел на низовых партработников, он поучительно произносит: "Работать надо, а не митинговать".
Это трафаретная сталинская фраза, служившая в свое время кнутом в устах всех партработников, звучит здесь довольно неуклюже. Но генерал руководствуется правилом: «каши маслом не испортишь» – лишнее повторение сталинских слов никогда не повредит.
Я сижу в углу и от души забавляюсь. Сейчас генерал начнет читать американцам лекцию по партийному просвещению. У генерала, как это повсеместно принято при общении с иностранцами, неписанный закон – никогда не доверять одному переводчику. Всегда перекрестный метод. Тем более, если переводчик принадлежит противной стороне. Я должен попутно слушать, нет ли какого подвоха со стороны американцев.
Генерал так вошел в свою роль партийного наставника, что даже американцам пытается доказать, что митинговать он принципиально не собирается – только работать. Пока американцы стараются описательно объяснить генералу, что такое "meeting", я пытаюсь сгладить положение. Подсказок генерал не любит, но потом всегда ворчит: "А чего же Вы молчали?" Я деликатно замечаю: "Не беда, товарищ генерал. Они будут митинговать, а мы будем работать".
После того, как урегулирован ряд второстепенных вопросов, американцы садятся в свой оливковый "Шевролет" и катят домой. Майор Кузнецов говорит: "А здорово они по-русски чешут. Только усики, как у Дугласа Фербенкса". Генерал призывает к порядку: "Сразу видно, что за птицы. Китайские молодчики. Шпионы!"
Генерал, несмотря на занятость, исключительно хорошо осведомлен о персональных данных своих будущих коллег. Действительно, однажды капитан Яблоков в беседе совершенно открыто сказал мне, что он раньше служил в американской разведке в Китае. Для него это, конечно, не было разоблачением служебной тайны. Открыто сказать такую вещь – для советского офицера было бы служебным преступлением.
Через несколько дней мы едем на заседание Контрольного Совета. Итак – работать, а не митинговать. Держитесь союзнички!
Союзный Контрольный Совет расположен в здании быв. Дворца Правосудия по улице Эльсхольцштрассе. В зале заседаний почти пусто. Члены делегаций только собираются. Я откровенно опасаюсь, что мне придется туго, т. к. переводчиков с нами нет, а в английском я не силен. Когда я предупредил об этом генерала, он коротко ответил: "Должны знать". Опять партийный лозунг, но мне от этого не легче.
До начала заседания выручает немецкий язык, ставший для союзников чем-то вроде эсперанто. Все в какой-то мере немного объясняются по-немецки.
Видя как я разговариваю по-немецки с французами и англичанами, генерал на ходу буркнул мне: "Погодите, майор, я отучу Вас от симуляции. Рассказывали мне сказочки, что не знаете английского. Вы и с французами балакаете, а мне умолчали, что знаете французский". Оправдываться бесполезно. Теперь генерал будет наверно садить меня в угол, чтобы я проверял французских переводчиков.
Опять-таки, последствие партийной практики генерала. В Сов. Союзе довольно часты явления, когда специалисты увиливают от ответственных должностей. Талантливые инженеры, бывшие директорами крупных трестов и комбинатов, идут работать "техническими руководителями" в какую-нибудь артель инвалидов "Пух и Перо" с количеством рабочих в 5-6 человек. "Здесь хоть меньше шансов, что посадят", – думают они и скрывают свои способности и дипломы. Партработники знают об этом и охотятся за симулянтами. Таким путем тоже можно заработать статью... за пассивный саботаж.
Я облегченно вздыхаю, увидев, что американская и английская делегации имеют прекрасных русских переводчиков.
Второй тяжелой для меня проблемой была моя экипировка. Глядя на меня, можно было подумать, что я прополз на животе от Сталинграда до Берлина. На мне было выцветшее до бела, стиранное во всех речках России и Европы фронтовое обмундирование и солдатские сапоги. Критически осматривая меня перед отъездом на заседание, генерал только хмыкнул: "Вы никакой рвани похуже найти не могли?" Тут уж мы оба поняли друг друга. Он прекрасно знал, что я, улетая из Москвы, просто-напросто оставил все хорошее обмундирование "про запас".
Многие из нас рассуждали так: "Армия – не театр, а дома дети голые бегают. У кого – сестренки, у кого – племянницы. Перешьют им из твоего шерстяного кителя теплые платьица или штанишки – детям радость. "Дядя Гриша в этом воевал!" – и показывают с гордостью на дырки от орденов". Так и я, оставил несколько комплектов шерстяного обмундирования в Москве, а сам надел что похуже. Все равно по приезде выдадут заграничную экипировку. Только я немного не предусмотрел, что окажусь в Контрольном Совете раньше, чем придет экипировка.
Я стою у окна и разговариваю с главой французской делегации генералом Сержен. Разговор абсолютно отвлеченный. Я старательно придерживаюсь темы о погоде, твердо помня заповеди генерала Шабалина. Хотя я и не принимаю их всерьез, но генерал определенно поглядывает за движениями моего рта. Лучше быть осторожней. Может быть этот француз в душе коммунист? Или по простоте душевной он передаст мой разговор дальше и в конце концов это дойдет до... По опыту я слишком хорошо знаю, насколько наша разведка в курсе дел того, что творится среди союзников.
Позже, когда мы, советские офицеры, работающие в Контрольном Совете, разговаривали о своих впечатлениях, я понял причину общей сдержанности всех нас в разговорах с иностранцами. Капитан Д. как-то сказал: "Все эти сказки о шпионах – только для того, чтобы заставить нас держать язык за зубами. Это для того, чтобы мы не рассказывали другие тайны..." Капитан Д. замолчал. Эти тайны мы не говорим даже друг-другу.
Генерал Сержен – истинный потомок галантного века. Внешне он чем-то напоминает генерала де Голля – то ли высокий рост, то ли тот же самый мундир. Его вежливость и чувство такта делают излишней мою подозрительность. Дело не заходит дальше обычных любезных фраз, да взаимного обмена сигаретами, причем я убеждаюсь, что французские сигареты нисколько не лучше немецких, которые курим мы. Да простит мне генерал Сержен это непатриотическое сравнение! Во всяком случае, мы оба тогда согласились, что победа стоит отказа от хороших папирос.
К нам подходит еще один участник заседания и здоровается с нами. Я вижу молодое лицо и роговые очки. Я не вижу продолжения, но чувствую, что там что-то не в порядке.
Когда наш новый знакомый, по чину капитан, переходит к другой группе, я имею возможность рассмотреть его туалет подробней. Начинается с синего берета с красным помпоном наверху. Затем идет военная курточка с нормальными пестрыми нашивками и даже орденскими лентами. Затем начинается что-то странное – на животе у бравого офицера висит кондукторская кожаная сумка с солидным медным замком и ремнем вокруг шеи. Как раз в этот момент капитан хладнокровно извлекает из сумки трубку, затем набивает ее табаком из того же хранилища, затем на свет божий появляются спички.
Дальше... Дальше, как говорится в анекдотах, дело принимает пикантный оборот. Мужественные чресла капитана украшает прекрасная, цветастая, мягкая и теплая даже издалека – клетчатая юбка. Будучи мальчишкой, я мечтал иметь рубашку-ковбойку из такого материала. Капитан недаром заслужил свои ордена. Нужно иметь незаурядное мужество и чисто шотландское хладнокровие, чтобы щеголять в 1945 году по Берлину в таком наряде.
Меня до сегодняшнего дня интересует вопрос: по примеру какого пола разрешил капитан проблему нижнего белья. Тогда же я только в душе посочувствовал ему: "Холодно наверно бедняге, когда ветерок поддувает!"
Пониже юбки у капитана, как у каждого истинного сына Адама, выглядывают голые волосатые коленки. Икры его обтягивают пестрые шерстяные чулки с красными завязочками бантиком. Точкой опоры этого этнографического сооружения служат нормальные армейские ботинки. Все эти внешние покровы не мешают шотландскому капитану быть толковым советником у главы английской делегации сэра Перси Милльс.
Ровно в 10 часов начинается заседание. После пунктов повестки дня, касающихся порядка работы Экономического Директората, порядка заседаний и председательствования на них, которые не возбуждают каких-либо возражений, переходят к утверждению повестки дня следующего заседания. Глава американской делегации, как председательствующий на первом заседании в алфавитном порядке, предлагает поставить на повестку дня первый рабочий пункт: "Выработка руководящих указаний по экономической демилитаризации Германии".
Неделю тому назад закончилась Потсдамская Конференция, на которой бьпло решено экономически демилитаризировать Германию, сделать невозможным возрождение военной мощи Германии, установить мирный экономический потенциал. Подробное проведение в жизнь этого решения возлагается на Союзный Контрольный Совет в Германии.
Переводчики переводят: "выработка политики экономической демилитаризации". Снова лингвистическая тонкость. В английском тексте это значит "politics". Переводчики переводят на русский язык дословно – "политика", хотя это слово в английском языке имеет гораздо более широкий смысл и в данном контексте соответствует русскому "руководящие указания".
Генерал Шабалин при слове "политика" подскакивает, как ужаленный: "Какая тут политика? Все было решено на Потсдамской Конференции!"
Американский директор, генерал Дрейпер, соглашается: "Совершенно правильно – было решено. Теперь мы должны проводить это в жизнь и выработать для этого руководящие указания".
Переводчики, английский и американский, совместными усилиями опять переводят: "...политикc".
Генерал Шабалин категорически возражает: "Никакой политики. Все было решено. Не давите на мою психику!"
"Да это не политика", – успокаивают генерала переводчики, – "это – политикc".
"Икс или игрек – разница небольшая", – упорствует генерал. – "Пересматривать Потсдамскую Конференцию я здесь не собираюсь. Мы здесь для того, чтобы работать, а не митинговать".
После этого в течение нескольких часов разыгрывается первая битва за овальным столом. Все из-за одного единственного каверзного слова "политикc", которое генерал Шабалин, даже с ласкательными окончаниями, не хочет иметь в повестке дня и протоколах заседания.
В экономических кругах Главной Квартиры CВА часто приходилось слышать, что решения Потсдамской Конференции рассматривались Кремлем, как величайшая победа советской дипломатии. Инструкции из Москвы каждый раз подчеркивали это. На Потсдамской Конференции советским дипломатам удалось добиться от западных союзников огромных уступок, которых они даже сами не ожидали. Может быть этому способствовало первое опьянение победой и честное желание западных союзников вознаградить Россию за героические усилия и колоссальные жертвы в войне. Может быть то, что на конференции присутствовали новые лица – президент Труман и премьер Эттли, еще не знакомые лично с методами советской дипломатии.
Потсдамский Договор практически отдавал Германию в распоряжение Советского Союза. Некоторые его пункты были очень тонко сформулированы и позволяли в дальнейшем определенную разницу толкований там, где это было нужно. Задачей СВА было теперь использовать до конца искусство советских дипломатов.
"Никакой политики!" – упорно обороняется генерал Шабалин, как медведь от рогатины. По-видимому, у него вертится на языке: "Что Вы меня в Сибирь загнать хотите?" Здесь сказывается привычка даже крупных советских руководителей не предпринимать чего-либо на свой страх и риск. Пусть лучше решают другие, а я буду только выполнять. Таким образом, корни всех решений автоматически уходят вверх.
Позже я убедился, что американская или английская делегации могли менять свои решения в ходе заседаний. Советская делегация всегда приходила и уходила уже с готовыми решениями или знаком вопроса в красной папке генерала, которую он никогда не выпускал из рук. Он скорее был курьером, чем действующим лицом на заседаниях Контрольного Совета. Поднятый вопрос никогда не решался в один день. Он только обсуждался. По ночам в кабинете генерала, за обитыми войлоком дверями звонила "вертушка" – прямая телефонная связь с Москвой. Обычно на другом конце провода был Анастас Микоян, член Политбюро ЦК и Чрезвычайный Уполномоченный Совета Министров СССР по Германии, собственно кремлевский вице-король Германии. Здесь принимались решения, или вернее приказы, о которые потом ломали зубы делегации союзников.
Пока идет битва вокруг злосчастных "политикс", я присматриваюсь к окружающим. Когда я был в России, то никогда не приходилось заниматься вопросом – кто, собственно, ты? Здесь же чувствуется, ты – русский. Это чувствуется по тому удельному весу, который имеет советская делегация на заседании. Это – плоды героизма и самоотверженности русских солдат. Для национально мыслящего человека это очень много.
Конечно, политика есть политика, и никогда нельзя предаваться иллюзиям. За каким-либо другим столом все мои иностранные коллеги могут быть чудесными ребятами и собеседниками, но за столом заседаний я не должен забывать, что я русский. И не то, и не другое. За другим столом я с ними общаться не должен, а за столом заседаний – какой я к черту русский, когда я коммунист. Коммунисты не имеют отечества. Каждый из нас здесь, за овальным столом, защищает интересы своей нации или своего государства. Для "них" эти два понятия совпадают. Для нас...
При первых встречах с союзниками остро бросается в глаза разница. Союзники встречают нас как заслуженных победителей и искренних союзников в войне и мире. Они исходят из национальной точки зрения. Между нашими национальными интересами нет расхождений или противоречий ни в данный момент, ни в ближайшем будущем. Они полагают, что эта простая вещь должна быть очевидна и для нас.
Мы же встречаем "союзников", как противную партию, как врагов, с которыми мы только в силу тактических соображений вынуждены сидеть за одним столом. Здесь вопрос решается с идеологической точки зрения. "Союзники" думают, что Карл Маркс и Ленин мертвы. Нет, ихняя тень стоит за нашей спиной в этом зале заседаний Контрольного Совета. "Союзники" этого сегодня еще не понимают. Тем хуже для них.
Помимо того, что каждая делегация представляет собой интересы своего государства, члены делегаций одновременно являются исключительно яркими и типичными представителями внешнего и внутреннего облика своей нации. Конечно, из этого не следует заключать, что Дмитрий Шабалин курит махорку, а Вильям Дрейпер жует резинку. Во всяком случае, не во время заседаний.
Глава американской делегации, американский директор Экономического Директората – генерал Вильям Н. Дрейпер. Средних лет. Очень моложавый. Худощавая фигура спортсмена. Костистое смуглое лицо. Живой и энергичный. Когда он смеется, то под черными усиками сверкает белизной крепкий волчий оскал. Такому палец в рот не клади. Он задает тон заседаниям, даже когда не председательствует. Он дышит здоровой энергией молодой самоутверждающейся нации.
Не знаю сколько миллионов действительно брякает в кармане у Вильяма Дрейпера, но генерал Шабалин неоднократно замечал: "У-у! Миллионер. Акула!" Интересно, из чего он исходит: из коммунистического мировоззрения или из данных нашей разведки?
Глава английской делегации и английский директор Экономического Директората – сэр Перси Милльс. Типичный британец. От него веет туманом и Трафальгар-сквером. На нем солдатская униформа из грубого сукна без знаков различия. По тому, как с его мнением считаются присутствующие, видно, что он крупный авторитет в экономических сферах. По данным генерала Шабалина он – один из директоров крупнейшего английского концерна Метрополитен-Виккерс, английского Круппа. Сэр Перси Милльс до синевы выбрит. Если верить тому, что англичане бреются два раза в день, то это, в первую очередь, относится к сэру Перси Милльс. Когда он считает нужным улыбнуться, то двигаются только тяжелые складки вокруг рта, глаза устремлены в бумаги, а уши внимательно слушают многочисленных советников. Британия, в лице сэра Перси Милльс, старательно работает, но чутко прислушивается к голосу своего молодого союзника и победоносного конкурента – Америки.
За столом заседаний Контрольного Совета, как на ладони, видно перемещение исторического значения великих держав мира. Великобритания сыграла свою роль. Осталась только Англия. С гордым самосознанием она уступает место более молодым и сильным. Как и полагается джентльменам!
Франция. Отблеск всего прекрасного, что было в духовной культуре Европы. Отблеск, но не больше. Потомки Бонапарта и Вольтера, современники Пьера Петэна и Жан-Поля Сартра. Все в прошлом. Эксистенциализм. Как бы продержаться на воде. Французскому директору Экономического Директората – генералу Сержен не остается ничего лучшего, как, вспоминая золотые дни Шарля Талейрана, наиболее деликатным образом лавировать. Не слишком соглашаться с Западом. Не слишком противоречить Востоку.
Великий союзник на Востоке представлен советским генералом Шабалиным, смертельно боящимся слова "политика", да еще – майором Климовым, одновременно совмещающим обязанности секретаря, переводчика и советника по всем вопросам. На первое заседание мы приехали как на пикник. Несмотря на то, что мы были во всеоружии коммунистической теории, мне стало неуютно на душе, когда я увидел многочисленный состав других делегаций и ознакомился с их персональными данными. В то время я наивно полагал, что на этих заседаниях будет действительно что-то решаться. С таким же успехом с советской стороны мог участвовать и один человек – самый обычный почтальон.
На западном фронте без перемен. Объединенные силы союзников настаивают на формулировке "политикс", генерал Шабалин уже третий час категорически твердит: "Никакой политики. На Потсдамской Конференции..." В подтверждение он вытаскивает из папки газету и показывает места, отчеркнутые красным карандашом. Ученые мужи Запада в свою очередь достают газеты и начинают сверять тексты – может быть действительно все решено? Нет, один раз поехать на заседание Контрольного Совета – это очень интересно, интересней чем в оперетку. Но присутствовать на них еженедельно – опасно, можно заболеть расстройством нервной системы. Ведь полдня бьются над одним единственным словом в повестке дня будущего заседания!
Участники заседания довольно недвусмысленно поглядывают на часы. Западноевропейский желудок привык к точности. Наконец генерал Шабалин не выдерживает и официально заявляет: "Вы что от меня, собственно, хотите – изнасиловать? Да?!"
Переводчики склоняют голову на бок, уж не ослышались ли они. Затем, не зная как это принять – в шутку или всерьез, неуверенно спрашивают: "Так и переводить?"
"Так и переводить", – отвечает генерал.
Я углом глаз смотрю на хорошенькую, с точеным как камея профилем, секретаршу генерала Сержен. "Как придутся по вкусу парижанке русские остроты?" – думаю я.
Сэр Перси Милльс старается показать, что ему очень весело и растягивает углы рта в улыбку.
Генерал Дрейпер, как председательствующий на этом заседании, встает и говорит: "Предлагаю закончить заседание. Пойдемте обедать!" То ли он в самом деле проголодался, то ли ему стало дурно от советской дипломатии. Все облегченно вздыхают и заседание заканчивается.
Мы вышли победителями. Оттянули время пока на неделю, а дальше – видно будет. Сегодня ночью генерал Шабалин будет иметь возможность позвонить по "вертушке" и спросить у тов. Микояна – можно ли ставить политику на повестку дня или нельзя.
Пока мы митингуем, Особый Комитет по демонтажу и Репарационное Управление генерала Зорина работают. Союзнички будут поставлены перед совершившимся фактом. О-кэй! В конце концов каждый защищает свои интересы.
3.
В Контрольном Совете я впервые имею возможность лично познакомиться с нашими западными союзниками.
Во время войны, сначала в Горьком, а затем в Москве, я встречал, вернее видел, многих американцев и англичан. Там у меня не было официального повода для личного контакта, а без специального разрешения НКВД каждое, пусть самое безобидное, знакомство или разговор с иностранцем в Советском Союзе являются безумием. По этому вопросу не существует никаких запретов, но каждый советский гражданин твердо знает, что за роковые последствия может повлечь за собой такое легкомыслие. Даже если кто-либо даст на улице прикурить иностранцу, то его следом вызовут в НКВД и учинят строжайший допрос. Это в лучшем случае. В худшем случае он может попасть в "шпионы" и пополнить ряды рабочей силы в лагерях НКВД.
Чтобы воспрепятствовать контакту советских людей с иностранцами, Кремль пустил легенду, что все иностранцы – шпионы, а следовательно и каждый, кто входит с ними в контакт – тоже шпион. Просто, как дважды два четыре.
Универсальным достижением советского строя является узаконенное беззаконие и, в конечном итоге, преувеличенный сковывающий страх перед властью. Страх висит над головой каждого, как топор. В руках Кремля гипнотизирующий страх служит одним из основных средств воспитания и руководства массами. Это тоже один из всемогущих членов Политбюро, от которого не свободен никто из остальных тринадцати мудрецов.
Однажды, после очередных бесплодных дебатов на заседании в Контрольном Совете, сэр Перси Милльс взглянул на часы и предложил перенести продолжение заседания до следующей встречи. Одновременно он пригласил членов делегаций к себе на обед.
Генерал Шабалин сел в машину своего английского коллеги. Я, не получив никаких инструкций, уселся на генеральское место и приказал Мише держать в кильватер за машиной, где находился мой начальник. После получасовой езды кавалькада автомашин остановилась у подъезда виллы в предместье Берлина.
Чувствуя себя довольно неуверенно, я вхожу в дом. Все приглашенные оставляют свои фуражки и папки на столике или вешалке в передней. Служанка берет из моих рук фуражку, затем услужливо протягивает руку к моей папке. Тут мое смущение возрастает еще больше. Со мной красная папка генерала. В ней нет ничего особенного – протоколы предыдущих заседаний, которые к тому же пришли к нам от англичан. Оставить папку в машине – нельзя, положить ее, как все, в передней – государственное преступление, тащить ее с собой – глупо.
Меня выручает сам генерал Шаблин. Он подходит ко мне и тихо говорит: "Что Вы, майор, сюда поперлись? Идите и ждите меня в машине!"
С облегченным сердцем я выхожу на улицу, усаживаюсь в наш автомобиль и закуриваю сигарету. Через несколько минут в дверях виллы появляется английский капитан, адъютант сэра Перси Милльс и просит меня внутрь. Я пробую отказаться, сославшись на отсутствие аппетита, но капитан делает такое недоуменное лицо, что мне не остается ничего другого, как последовать за ним.
Когда я вошел в холл, где в ожидании обеда разместились все приглашенные, генерал искоса взглянул на меня, но промолчал. Оказывается хозяин дома предварительно испросил его согласие и только затем послал за мной своего адъютанта. Недаром англичане славятся, как самые тактичные люди в мире.
Красную папку я передал в руки генерала. Изо всех глупых вариантов, я счел это наиболее безобидным. Пусть сам чувствует себя дураком, если уж играть эту комедию.
Я стою у огромного венецианского окна, выходящего в сад, и разговариваю с бригадиром Бадером. Бригадир – настоящий колониальный волк. Песочные, как будто выжженные солнцем волосы и брови, светло-серые живые глаза под выцветшими ресницами, иссушенная тропиками кожа лица. По любезной рекомендации генерала Шабалина он – не что иное, как матерый международный шпион. Итак, я имею честь беседовать с выдающейся личностью. Разговор ведется на англо-немецком жаргоне.
"Как Вам здесь нравится в Германии?" – спрашивает бригадир.
"О, не плохо!" – отвечаю я.
"Alles kaputt", – продолжает бригадир.
"Ja, ja, ganz kaputt", – соглашаюсь я.
Покончив с германскими проблемами, мы переходим дальше. Так как лето 1945 года выдалось на редкость жаркое, я спрашиваю:
"Не жарко ли Вам здесь после Англии?"
"О нет, я привык", – улыбается бригадир, – "Я много лет провел в колониях – в Африке, в Индии".
Во время разговора я тщательно избегаю прямого обращения к моему собеседнику. Как я должен его называть? Герр – неудобно. Мистер – в наших ушах звучит как ругательство. Камрад? Нет, от этого слова я пока воздержусь.
В это время я замечаю пытливо устремленные на меня глаза генерала Шабалина. Мой начальник наверное мучится опасениями, что бригадир уже вербует меня в свои агенты. Тут, как на грех, к нам подходит горничная с подносом. Бадер берет крошечную рюмку с бесцветной жидкостью, поднимает ее на уровень глаз, приглашая меня последовать его примеру. Я подношу рюмку к губам, затем ставлю ее на подоконник. Когда бригадир на секунду отворачивается, я незаметным движением за спиной выплескиваю виски в окно. Как в дешевом криминальном романе. Глупо, а иначе нельзя. И что досадней всего – генерал, конечно, никогда не поверит этому патриотическому поступку. В глотке или за окном, а эта рюмка будет записана в мой отрицательный баланс.
В составе советской делегации сегодня присутствует начальник Отдела Топлива и Электростанций Курмашев. Не знаю по каким соображениям генерал Шабалин притащил его с собой. Повестка дня сегодняшнего заседания не имеет никакого отношения ни к топливу, ни к электростанциям. Я подозреваю, что генерал взял Курмашева просто для мебели. Все делегации имеют обильное количество советников. Шабалин хочет показать, что он тоже с кем-то совещается.
Несчастный советник забился поглубже в кресло, втянул шею между плеч, не знает куда девать свои руки и ноги и смертельно боится вступать с кем-либо в разговор, опасаясь диверсии или провокации. Когда хозяин дома из вежливости обращается к нему с вопросом, Курмашев испуганно вздрагивает и непроизвольно бросает страдающий взор в сторону столовой, где гремят тарелки, как будто ожидал оттуда спасения.
Курмашев – единственный изо всех присутствующих, кто одет в темно-синий гражданский костюм. Хорошо хоть, что он не явился сюда в том костюме, которым он щеголяет в СВА.
По мере организации и расширения Экономического Управления к нам прибывают все новые и новые сотрудники из Москвы. На должности начальников Отделов СВА, которые по существу являются министерствами советской зоны Германии, обычно назначаются заместители Наркомов соответствующих Наркоматов. Все они – старые партработники, специалисты по руководству советским хозяйством.
Когда новые начальники впервые появляются на работе, трудно удержаться от смеха. Ни дать, ни взять – крестоносцы коммунизма.
Недавно мы любовались вновь назначенным начальником Отдела Промышленности Александровым и его заместителем Смирновым. Оба скрипели тупоносыми сталинскими сапогами с высокими голенищами, которые даже сам законодатель этой моды давно сдал в архив. Поверх сапог топорщились суконные галифе из шинельного сукна. Гармонию завершали темно-синие гимнастерки эпохи военного коммунизма. В свое время это одеяние было модным среди партработников, начиная от председателя МТС и кончая наркомом, и олицетворяло не только внутреннюю, но и внешнюю преданность вождю с головы до пяток. Теперь наркомы уже давно носят нормальное европейское платье и подобный сталинский маскарад можно встретить разве что в глухом колхозе.
Представляю себе какое впечатление производили эти чучела на немцев. Точь-в-точь копия с гитлеровских карикатур на большевиков.
Вскоре рьяные парт-крестоносцы сами почувствовали несоответствие их исторической одежды в изменившихся условиях и постепенно стали приспосабливаться к среде. Впоследствии весь гражданский состав СВА был одет по последней европейской моде даже с претензией на щеголеватость. Этому способствовал тот факт, что все руководящие работники СВА получают специальную заграничную экипировку, т. е. имеют возможность получать по талонам отрезы на платье в соответствии с занимаемой ими должностью. В особенности это относится к работникам, занятым в Контрольном Совете.
Атмосфера непринужденной сердечности и гостеприимства царит в комнате. Интернациональное общество нисколько не чувствует себя связанным различием униформ и даже языков. Только один советский делегат одиноко сидит, закинув ногу за ногу, в кресле и страдает. Курмашев чувствует себя значительно хуже, чем миссионер в кругу людоедов. Он беспрерывно вытирает платком пот со лба, пыжится с важным видом, как индюк на птичьем дворе, и беспрестанно поглядывает на часы. Когда следует приглашение к столу, Курмашев вздыхает с явным облегчением.
Можно не сомневаться, что он с удовольствием поболтал бы со своими соседями, даже с помощью пальцев, посмеялся и выпил бы пару стаканчиков виски. Но здесь он не такой человек, как все. Он – носитель и одновременно раб коммунистического мировоззрения.
За обедом генерал Шабалин сидит по правую руку хозяина дома и через переводчика беседует с сэром Перси Милльс. Военный мундир помогает ему держать себя более уверенно, чем Курмашев. Тот усиленно скребет тарелку и изображает свое полное безразличие к происходящему кругом. Тяжелая задача – набить полон рот, чтобы этим избавиться от необходимости разговаривать с соседями по столу.
Мой начальник натянуто улыбается и принуждает себя смеяться в ответ на шутки сэра Милльс. Со своей стороны, генерал ни разу не делает попытки продолжить или поддержать разговор. Что думают по этому поводу англичане – с русскими трудно разговаривать не только за столом заседаний, но и за обеденным столом. Когда-то англичане заслужили от нас кличку "твердолобых". Теперь роли меняются.
Я сижу по другую сторону стола между бригадиром Бадером и английским адъютантом.
Когда я случайно поднимаю глаза от тарелки, то наталкиваюсь на встречный настороженный взгляд генерала Шабалина. По мере того, как обед близится к концу, генерал теряет некоторую долю своей большевистской брони и даже поднимает ответный тост за здоровье хозяина дома. При этом он все чаще и чаще бросает испытывающие взгляды в мою сторону.
И смех и грех! Я знаю, что по долгу службы генерал, конечно, следит за мной. Это в порядке вещей. Но, оказывается, что генерал не столько сам следит за мной, как интересуется наблюдаю ли я за ним. Он уверен, что мне поручена слежка за ним. Курмашев боится генерала, генерал остерегается меня, я не доверяю сам себе. Это чувство возрастает в геометрической прогрессии соответственно движению по советской иерархической лестнице. И больше всего страдает этой болезнью сам создатель этой гениальной системы. Поглядев на потеющих от страха и недоверия советских сановников, отпадает всякое желание карабкаться по лестнице советской карьеры. Когда генерал Шабалин пас овец или пахал землю, он был несравненно более счастлив, чем теперь.
После обеда все снова собираются в гостиной. Бригадир Бадер подходит ко мне и предлагает завернутую в целлофан толстую сигару с золотым ярлыком.
Я с любопытством кручу сигару между пальцев. Настоящая гаванна! До сих пор я знал их только по карикатурам, где гаванна была неизменным аксессуаром в зубах каждого злодея-миллионера, как раньше – кинжал в зубах у пирата.
С видом опытного курильщика сигар я пытаюсь откусить конец зубами, но проклятая гаванна не поддается. Во рту полно горькой дряни, которую к тому же некуда выплюнуть.
"Как Вам понравился обед?" – вежливо осведомляется бригадир.
"O, very well!" – столь же вежливо отвечаю я, осторожно пуская голубоватый дым через ноздри.
В это время Шабалин делает мне знак пальцем. Я извиняюсь перед бригадиром, предусмотрительно оставляю сигару в цветочном горшке и следую за генералом. Мы выходим в парк, как будто чтобы подышать свежим воздухом.
"О чем Вы разговаривали с этим...?" – ворчит генерал, избегая произносить имя.
"О погоде, товарищ генерал".
"Хм... Хм..." – фыркает Шабалин, как еж, и трет нос костяшкой согнутого указательного пальца. Так он делает всегда при разговорах полуофициального характера. Затем он неожиданно меняет тон: "Я думаю, что больше Вам здесь делать нечего. Можете быть свободны на сегодня. Возьмите мою машину и покатайтесь по Берлину, посмотрите на девочек..."
Генерал делает довольно фривольное замечание и натянуто улыбается. Я внимательно слушаю, равномерно шагая рядом с ним по дорожке парка. Что это за подозрительная снисходительность и забота?
"...Кузнецову позвоните вечером по телефону и скажите, что я приеду прямо домой", – заканчивает Шабалин, поднимаясь по ступенькам ведущим на веранду.
Итак генерал на работу сегодня больше не приедет. Там его ожидает обычное бдение до трех часов ночи. Это не необходимость работы, а его долг, как большевика. Он должен быть на посту около "вертушки" – может быть "хозяин" окликнет среди ночи.
Теперь же, после сытного обеда и нескольких бокалов вина, генерал почувствовал потребность хоть на несколько часов стать человеком, как окружающие. Уютная обстановка виллы и атмосфера непринужденной сердечности подействовали даже на этого партийного волка. Ему бессознательно хочется скинуть маску железного большевика, громко посмеяться, хлопнуть по плечу своих коллег – быть человеком, а не партбилетом. Я же, по его мнению, являюсь оком и ухом партии. Поэтому он отсылает меня под благовидным предлогом, давая и мне возможность провести время по своему усмотрению.
Вернувшись в дом, я беру с вешалки фуражку и, не привлекая по возможности внимание окружающих, выхожу наружу.
Миша дремлет в машине.
"Ух-х-х, товарищ майор", – тяжело вздыхает он, когда я открываю дверцу. – "После такого обеда обязательно поспать надо – на травке, часика два".
"Ты тоже обедал?" – удивленно спрашиваю я.
"Ну а как же! – с гордостью пыхтит Миша, суя ключ в зажигание, – "Как князь пообедал".
"Где?"
"Тут. Позвали меня. Стол отдельный накрыт. Как скатерть самобранка. И знаете что, товарищ майор", – Миша заговорщицки косится на меня. – "Наш генерал так не кушает, как меня накормили. Я-то уж знаю".
Некоторое время мы едем молча. Затем Миша, как будто разговаривая сам с собой, бормочет: "Неужели у них всех солдат так кормят?"
После ознакомления с условиями в доме сэра Перси Милльс, невольно приходит в голову сравнение с квартирой генерала Шабалина.
В Контрольном Совете вошел в употребление обычай, согласно которому каждый директор поочередно приглашает к себе своих коллег по Экономическому Директорату. Когда очередь в первый раз дошла до Шабалина, он не воспользовался этим правилом как будто по рассеянности или незнанию. На самом деле генералу некуда было пригласить иностранцев.
Конечно, Шабалин имеет полную возможность захватить и обставить соответствующий его рангу аппартамент. Но сделать это сам он не решается, а начальник АХО генерал Демидов за него это делать не будет, т. к. по уставу такой роскоши не полагается. До специальной "заграничной экипировки" додумались, а до квартир еще очередь не дошла.
Свой маленький коттедж Шабалин теперь сменил на пятикомнатную квартиру в доме, где живет большинство сотрудников Экономического Управления. Ординарец Николай и шофер Миша натаскали в новую квартиру мебели и разных побрякушек со всего квартала, но впечатление получилось не генеральского жилища, а воровской фатеры. Принимать иностранных гостей здесь явно неудобно. Это чувствует даже сам Шабалин.
Опять те же противоречия между большевистской теорией и практикой. Кремлевская верхушка давно наплевала на проповедуемую ими пролетарскую мораль и купается в роскоши, доступной не для всякого капиталиста. Тем более, что живут они за столькими замками, что их личная жизнь недоступна глазам народа. Нижестоящие вожди все больше и больше шагают по тому же пути. Партийная аристократия, подобно Шабалину, живет двойной жизнью – на словах они разыгрывают идейных большевиков, а на деле являются взломщиками проповедуемых ими идей. Сочетать эти вещи довольно трудно. Все приходится делать воровато, с опаской, с оглядкой. Под ногами путаются собственные классовые теории и новые советские предрассудки. Кремлевских стен и заградительных зон здесь нет, все происходит более или менее открыто. А вдруг кремлевские хозяева прикрикнут?
Сначала Шабалин обедал в так называемой столовой Военного Совета, т. е. генеральской столовой. Теперь же Дуся, незаконная горничная, трижды в день ездит туда в автомашине и берет кушания на дом. Но даже в таких условиях гостей в дом не пригласишь, а в столовую Военного Совета посетителей, тем более иностранцев, водить не полагается.
Даже здесь, в условиях оккупированной Германии, где мы не связаны ни жилплощадью, ни пайками, где все буквально – нагнись и подними, даже здесь мы продолжаем жить на советский манер.
Вскоре Штаб СВА учел недостатки существующего положения и разрешил проблему по старому потемкинскому методу. Было создано подобие специального клуба, где руководящие работники СВА могут устраивать приемы для своих западных коллег. В каждом случае требуется заранее представлять в Liason Service СВА точный список всех приглашенных, который тщательно проверяется НКВД и требует подписи Начальника Штаба СВА. Это не просто короткая фраза сэра Перси Милльс: "Поехали ко мне обедать, джентльмены!", где не забывают даже шофера Мишу.
При первых встречах с союзниками я не на шутку опасался, что мне будут задавать слишком много вопросов, на которые я не в состоянии буду ответить. Точнее, не имею права отвечать. По мере моей работы в контрольном Совете во мне все больше и больше растет недоумение. Люди демократического мира не только не предпринимают попыток обращаться к нам с политическими вопросами, которые, по моему мнению, обязательно должны возникать у них при встрече с представителями абсолютно противоположной государственной системы, но они даже проявляют непонятное для меня безразличие к этой теме.
Сначала я принимал это за чувство такта. Впоследствии я убедился в другом. Средний человек Запада, как это ни парадоксально, гораздо меньше интересуется политикой и всем, что с ней связано, чем средний советский человек. Человека Запада больше интересует сколько бутылок шампанского было выпито при дипломатическом приеме в Кремле или в каком вечернем туалете появилась жена Молотова. Это в лучшем случае. Обычно же его интересы не идут дальше спорта и хорошеньких актрис на обложках журналов. Это вполне естественно каждому человеку в нормальных условиях. Если бы советские люди имели возможность выбора, то они поступили бы точно так.
Но своеобразие советской печати исключает беспартийное чтение. Каждая строчка пропитана политикой. Многие поэтому предпочитают ничего не читать, и тогда их переводят на искусственное питание с помощью кружков и политзанятий. Те же, кто читает – не настолько глупы, чтобы безоговорочно верить всему, что им преподносится. Отсюда постоянный неудовлетворенный интерес к запретному плоду, к объективной истине. Это скованная политическая активность, затаенный интерес к проблемам и явлениям окружающего мира, в сравнении с советскими условиями. Майор Кузнецов выражает это в задумчивой фразе: "Хм! Вот они какие – сенаторы?!", шофер Миша – в наивном вопросе: "Неужели у них всех солдат так кормят?!"
Средний человек Запада, живя в нормальных условиях, не ломает голову над причинами явлений. К чему? Ведь все в порядке. Советские люди не имеют ничего кроме бумажного счастья, бумажного благополучия и бумажной радости. Тут поневоле задумаешься о причинах и взаимосвязи явлений. Материал для размышлений обширный, и я вижу, что люди не проходят вслепую. Они молча наблюдают и делают в глубине души заключения.
Когда приходится читать немецкие и англо-американские газеты, невольно удивляешься насколько внешний мир не знаком со всем тем, что происходит в Советском Союзе. То, что мы получаем умышленно искаженное представление о внешнем мире – это вполне понятно. То, что немецкая печать, которая имеет свежий опыт контакта с СССР, не имеет сегодня возможности говорить на эту тему свободно, т. к. это запрещено соответствующими приказами Контрольного Совета – это тоже понятно. Но то, что свободная англо-американская пресса говорит о СССР очень сдержанно, а когда и говорит, то абсолютно наивные вещи – это трудно объяснить.
То ли это просто безразличие, обусловленное незаинтересованностью и называющееся на дипломатическом языке невмешательством в дела других наций, то ли это отсутствие правильной информации. Так или иначе, а слепота во внешних и внутренних процессах, развивающихся в Советской России, впоследствии доставит западным демократиям много головной боли. Теперь мы столкнулись вплотную. Вчерашние союзники сегодня стали соперниками, завтра они могут стать врагами. Для того, чтобы бороться, надо знать врага, надо знать его слабые и сильные стороны.
Запад не понимает чудовищной двойственности советской действительности. За тридцать лет мы значительно изменились, в какой-то мере мы стали советскими, понимая это как действие коммунистической теории в данной национальной среде. Став советскими, мы одновременно приобрели иммунитет к коммунизму. Этого Запад и не подозревает. Сегодняшнее советское государство – это созревший плод, корни которого начинают подгнивать. Недаром Политбюро стало подводить под здание советов старый национальный фундамент. Он полностью оправдал себя во время войны. После войны это переливание свежей крови в гниющий государственный организм продолжается.
На некоторый период времени это, без сомнения, поможет – собьет с толку одних, вселит иллюзорные надежды другим. Планы Кремля от этого, конечно, не изменятся.
Маленькая, но характерная деталь. В оккупированной Германии все как один русские солдаты и офицеры неожиданно стали употреблять слово "Россия". Это получилось автоматически. Иногда мы по привычке говорим – СССР, затем поправляемся – Россия. Нам это самим странно, но это факт.
В течение четверти века употребление слова "Россия" влекло за собой обвинение в шовинизме и соответствующую статью в кодексе НКВД. Даже читая классиков, это слово нужно было произносить торопливым шепотом. Этот, казалось бы, мелкий факт бросается в глаза, когда слово "Россия" сегодня звучит в устах поголовно всех солдат. Этим словом солдат бессознательно подчеркивает разницу между понятиями "советский" и "русский".
Иностранная пресса, как на зло, во всех случаях путает эти понятия. То, что мы сами терпеть не можем, они называют "русским", то, что для нас дорого, они называют "советским".
У советских людей нет ни желания, ни потребности читать иностранцам политграмоту и объяснять им сущность советской действительности. Для чего рисковать собственной головой, удовлетворяя праздное любопытство чужого человека, который, к тому же, даже не проявляет интереса к теме?
Степень ограничения советских людей в контакте с внешним миром хорошо видна из следующего случая, произошедшего с несколькими работниками Экономического Управления.
Однажды в перерыв между заседаниями в Контрольном Совете среди членов делегаций зашел разговор о том, как кто собирается проводить следующее воскресенье. У председателя советской стороны в Промышленном Комитете Козлова выскользнуло неосторожное признание, что он с группой сотрудников едет на охоту. Иностранные коллеги Козлова с радостью воспользовались случаем провести воскресенье в одной компании и выразили желание поехать на охоту совместно. Козлов вынужден был выразить свою радость по этому поводу.
В воскресенье охотничий кортеж на нескольких автомашинах выехал из Берлина. По дороге советская сторона всеми силами старалась потеряться. Вежливая забота и превосходные автомашины западной стороны, к досаде Козлова, не дали возможности избавиться от неудобных друзей. Прибыв на место охоты, союзники развалились на траве, собираясь закусить и побеседовать. Чтобы избежать этого, Козлов и другие рассыпались по кустам и весь день рыскали в чаще, проклиная судьбу, связавшую их со столь политически-неблагонадежной охотничьей компанией.
Позже, чтобы застраховать себя от возможных неприятных последствий, Козлов целую неделю с жалобами и проклятиями рассказывал по Экономическому Управлению об этом эпизоде, подчеркивая свою бдительную позицию.
Итак, мы не можем свободно общаться с Западом. Что же теперь делает Запад, чтобы познакомиться с советскими проблемами?
Мне несколько раз приходилось наблюдать каким образом Запад получает информацию о Советской России из "надежных и компетентных источников". Источниками информации обычно являются журналисты. Американский или английский журналист стремится получить возможность встречи с советскими коллегами в уверенности, что именно здесь он найдет исчерпывающие и соответствующие истине ответы. Наивные люди! Ведь искать правды у советского журналиста – это все равно, что искать целомудрия у проститутки. Ориентироваться на информацию людей, профессией которых является дезинформация и дезориентация общественного мнения.
Даже спустя несколько лет, благодаря, казалось бы, хорошим урокам, Запад мало чему научился.
Американские журналисты, находящиеся в Берлине, долго искали случая встретиться со своими советскими братьями по перу в непринужденной обстановке. Те всячески избегали этой встречи. В конце концов встреча состоялась в советском "Клубе Печати". Прогрессом было то, что американцы задавали на этот раз вопросы, на которые нелегко было ответить даже прожженным шулерам пера и чернила. Последним приходилось больше отмалчиваться. Поучительно также, что американцы стали понимать значение слова "НКВД", им казалось, что их советские коллеги являются жертвами НКВД, что они со всех сторон окружены шпиками, а в каждом столе замаскирован диктофон. Конечно, вернее было бы предположить, что сами гостеприимные хозяева являются агентами НКВД. На базе полученного мной в Академии опыта, я знаю, что все заграничные корреспонденты СССР являются параллельно штатными сотрудниками НКВД.
Молчаливую сдержанность своих коллег американцы объяснили страхом. Это уже шаг по пути к истине, хотя и не совсем точный для данного случая. В одном месте американцы даже затронули тему души советского человека, но сделали ошибку, рассматривая ее, как таковую. Советская душа есть функция советской действительности, и ее нельзя анализировать вне зависимости от среды.
Будущее покажет необходимость для Запада более серьезно заняться изучением советских проблем.
Работа в Контрольном Совете очень поучительна. Это несколько напоминает театр, где на сцене разыгрывается исторический спектакль. Я сижу в первом ряду партера и мне очень ясно виден грим актеров и слышно подсказывание суфлера.
С первых же заседаний во мне рассеивается мнение, свойственное большинству людей с улицы, что профессия дипломата – это нечто легкое и беззаботное – белые груди смокингов, поднятые бокалы шампанского и вечерние туалеты дам общества. В действительности все это выглядит совсем иначе. Это чертовски трудное, вернее нудное, занятие. Здесь нужно обладать шкурой гипопотама и чуткостью антилопы, нервами из манильского троса и выдержкой африканского охотника, которого печет солнце, мучит жажда, кусают комары и который не может позволить себе неосторожное движение из боязни спугнуть дичь. Английская поговорка гласит, что высшее достижение хорошего тона – это скучать до смерти и при том не подавать вида. Теперь генерал Шабалин дает своим коллегам широкие возможности проверить эту истину. Приходится удивляться с каким серьезным видом серьезные люди могут целыми часами и днями биться над неразрешимой проблемой, пока они убедятся, что она неразрешима.
При подборе дипломатов англичане руководствуются следующим принципом: самый неподходящий для дипломатической службы – это человек энергичный и неумный, мало подходящий – человек энергичный и умный, самый подходящий – человек умный и пассивный. Англичане предпочитают медлительность с конечным правильным решением и смертельно боятся опрометчивых решений, кончающихся ошибкой.
Для советских дипломатов это правило действительно в обратном порядке. Идеальный советский дипломат должен быть предельно энергичен и предельно глуп. Ум ему не нужен, т. к. все равно он сам не принимает никаких решений. Энергия же – это качество, необходимое каждому коммивояжеру, независимо от того, навязывает ли он людям лезвия для безопасных бритв или политику своих хозяев. Генерал Шабалин – наглядный пример этому.
Активная политика характерна для советских дипломатов. В чем-чем, а в пассивности упрекнуть Кремль нельзя.
Первые встречи в Контрольном Совете довольно показательны. Несмотря на мое личное довольно скептическое отношение к политике западных держав, я учитываю национальный и государственный эгоизм каждой стороны, мне приходится убедиться, что западные союзники стремятся к сотрудничеству с нами в деле послевоенного мира. Планы создания Организации Объединенных Наций свидетельствуют о воле западных демократий к миру во всем мире.
Внешне мы проявляем полную заинтересованность и готовность идти по этому пути. Но первые же практические мероприятия показывают обратное. Готовность к сотрудничеству в деле мира – это только тактический маневр в целях сохранения демократической маски, в целях выигрыша времени для реорганизации сил, в целях использования демократических трибун для саботажа мирового общественного мнения. Мне приходится убедиться в этом печальном факте буквально на первых же заседаниях Контрольного Совета.
Иногда я пытаюсь успокоить себя тем, что Кремль на Потсдамской Конференции сумел захватить изрядный кусок европейского пирога и теперь нуждается в передышке, чтобы переварить добычу. Я пытаюсь стать на национально-эгоистическую точку зрения и оправдать этим политику Кремля. Но это слабое объяснение, вернее – самообман.
Мне приходят в голову слова Анны Петровны, поразившие меня в Москве. Из них я мог понять, что Кремль имеет ввиду активные действия советских вооруженных сил в послевоенный период. Казалось абсурдом думать о каких-то военных планах, когда только вчера закончилась чудовищная мировая бойня и весь мир судорожно тянется к миру. Это казалось невероятным и неправдоподобным. С первых же заседаний Контрольного Совета стало ясно, во всяком случае для меня, для недипломата и неполитика, что Кремль не имеет ни малейшего желания сотрудничать с демократиями Запада. В свете этого факта слова Анны Петровны приобретают некоторую логику.
Представители демократий недоумевают, теряясь в догадках, чем можно объяснить столь странное поведение их восточного союзника? С таким же упорством, как средневековые алхимики искали формулу философского камня, они стараются найти модус вивенди в обращении с Кремлем. Они ищут ключ к загадке в своеобразии души востока, поднимают пыль исторических фолиантов и не догадаются заглянуть в миллионные тиражи трудов Ленина и Сталина по вопросам теории и тактики. Они слишком полагаются на роспуск Коминтерна. Им незнакома крылатая фраза, которой советские вожди оправдывают каждое свое отступление от генеральной линии: "Временное отступление вполне оправдано, когда оно необходимо для реорганизации и накопления сил для последующего наступления". Непреклонная "генеральная линия" при случае может извиваться как гадюка.
Я ввел бы для западных дипломатов обязательное обучение основам марксизма-ленинизма. Тогда они чувствовали бы себя увереннее при встречах с советскими дипломатами. А пока Запад только недоуменно трясет головой и отмахивается хвостом, как уважающая себя корова от назойливых мух.
Таковы внешние отношения союзников в первые месяцы работы Контрольного Совета. Они довольно знаменательны для понимания дальнейшей работы и судьбы этого высшего законодательного органа послевоенной Германии.
Следующая глава
Перейти к СОДЕРЖАНИЮ