1.
В мягкой полутьме зала под огромными хрустальными люстрами плывут убаюкивающие волны музыки. Воздух в пролете мраморных колонн напоен теплом человеческого тела, возбуждающим ароматом тонких духов, характерным дыханием жизни столицы. Я засовываю пальцы за тугую кожаную портупею и жадно оглядываюсь по сторонам.
Мне не верится, что еще вчера под моими сапогами дрожали от взрывов камни берлинских мостовых, что кругом меня падали, чтобы больше не подняться, люди в серых шинелях. Мне кажется, что мой китель еще сохранил едкий запах Берлина – смесь гари, известковой пыли и порохового дыма.
С эстрады льются знакомые слова фронтовой песенки – такие простые, проникновенные и родные. Где я их слыхал в последний раз? Да, водитель танка старший сержант Петренко! Молодой отчаянный парень, он часто пел эту песенку под аккомпанемент аккордеона. Хороший был парень! Немного не дошел Петренко до Берлина, сгорел заживо в танке в песках Бранденбурга.
Рядом со мной откинулся в кресле старший лейтенант Белявский. Встретив меня в Академии, он сообщил мне, что у него на вечер есть билеты на концерт Заслуженных Артистов СССР. "Пойдем, пойдем! Тебе немного проветриться надо", – сказал он, хлопнув меня по плечу. Таким образом на второй день после возвращения в Москву я очутился в Колонном Зале Дома Союзов.
Во время антракта после первого отделения концерта мы выходим в фойе. Пробыв два месяца на передовой, я опять смотрю на Москву изголодавшимися глазами. После кратковременного отсутствия резко бросается в глаза то, чего не замечаешь, постоянно живя в столице.
Основная масса зрителей – это офицеры, работники Наркомата Обороны и частей Московского Гарнизона, слушатели Военных Академий, фронтовики, очутившиеся на несколько дней в Москве и пользующиеся случаем попасть на концерт. Практически вся физически здоровая часть мужского пола носит военную форму. На человека в гражданском смотрят или как на безнадежного калеку, или как на подозрительного человека. Много инвалидов войны – в той же военной форме, но без погон. Многие из мужчин, даже в гражданском платье, имеют ордена или колодки боевых орденов.
Авторитет военного звания за годы войны поднялся на невиданную высоту. До войны офицерское звание было мало популярным, на офицеров смотрели как на лодырей и дармоедов. В годы войны офицерский корпус пополнился массой офицеров запаса. Армия стала неотъемлемой частью каждой семьи. На военную службу стали смотреть как на необходимую и почетную обязанность. Внешние и внутренние реформы в Армии и в стране заставили всех пересмотреть свои взгляды на военное звание. Сегодня боевой офицер был самым почетным человеком.
Если до войны гражданские с некоторым пренебрежением смотрели на военных, то теперь картина как-раз обратная. Люди в темно-синих шевиотовых костюмах кажутся существами второго порядка. Большинство из них выглядит измученными и бледными. Лихорадочная ненормированная работа не прошла бесследно. На лицах и одежде большинства женщин – та же серая обезличивающая печать хронического недоедания, повседневных забот и тревог. Голод и холод, напряженная одуряющая работа, нехватка во всем элементарно-необходимом разучили этих людей радоваться и улыбаться. Лица у всех безразличные, бледные, усталые. Даже молодежь потеряла свою былую непринужденность и всепобеждающую юношескую беззаботность довоенных лет.
Усталость войны видна в тылу гораздо яснее, чем на фронте.
Отдельную группу составляют так называемые "наркоматчики", – хорошо одетые, сытые и самодовольные до тошноты. В городе их можно безошибочно узнать по светло-коричневым кожаным пальто, в которые они все неожиданно облачились в одну ночь. В 1943 году американцы вместе с сотнями тысяч автомашин, поставляемых по ленд-лизу, в качестве спецодежды для шоферов прислали эти кожанки. Автомашины пошли по назначению на фронт, а кожаные пальто застряли в Москве в качестве спецодежды для ведущих работников Наркоматов. Для фронтовых шоферов это излишняя роскошь, а у советских партработников еще со времен революции – детская слабость ко всякого рода кожанкам.
По Москве ходит слух, что американцы немало удивляются, встречая советских деловых представителей выряженными в шоферские спецовки. Может быть по наивности они считают это пролетарской скромностью советских боссов.
Бесцельно побродив по фойе среди блеска орденов и бледных голодных лиц, мы с лейтенантом Белявским подходим к стеклянной витрине буфета. За стеклом навстречу нам сверкают астрономическими ценами самые изысканные деликатесы, какие только были в Москве в лучшие довоенные годы. Но цены! Стыдно смотреть, как люди, покрутившись у буфета как у музейной витрины, облизывая губы и глотая слюну, поворачивают назад с пустыми руками.
"Хорошо хоть мы без дам", – стоически замечает Белявский, – "И на черта все это выставлено?! Уж лучше бы не раздражали воображение".
Во втором отделении концерта коронным номером выступает Государственный джаз под руководством Заслуженного Артиста РСФСР Леонида Утесова. Утесов – популярнейший в Советском Союзе руководитель джаза, на которого возложена щекотливая задача подогнать западноевропейскую джазовую музыку к часто меняющимся потребностям социального заказа. Его интерпретация джаза попеременно воодушевляет аудиторию то фокстротом на стахановские мотивы, то маршем, громящим зарвавшихся империалистов. Сегодня он с помощью тромбонов и саксофонов вколачивает осиновый кол в могилу фашистской Германии.
Толстенький развязный человечек паясничает на эстраде. На нем традиционный артистический фрак с крахмальной грудью. В петлице вместо хризантемы поблескивает орден "Трудового Красного Знамени". Потрясая руками в припадке патриотической лихорадки, Утесов выжимает из потеющего оркестра последние капли "Ленинградских волн".
Самые большие симпатии публики Утесов стяжал себе своим знаменитым конферансом: "Живет моя семья богато и зажиточно! Сам я зарабатываю так тысяч двадцать... Дочка немного подрабатывает, тысяч пять... Ну, конечно, и муж-инженер помогает... Целых шестьсот целковых!" Аплодировали ему бешено, но этот конферанс он довольно скоро прекратил. Говорят, что его потом порядком таскали по НКВД.
В зале наступает минутная тишина. В оркестре какая-то заминка, шепот, суетня. Неожиданно за спинами зрителей вспыхивают дуговые лампы и перекрещиваются ярким трепещущим пятном на эстраде. В кресте дуговых ламп стоит Утесов, в руке он держит листок бумаги, рассыпавшиеся пряди волос падают на потный лоб. Маска паяца сброшена и вся фигура толстенького человека дышит неподдельным воодушевлением.
– "Товарищи! Друзья!" – раздается его голос.
Зал насторожился в ожидании. Затаили дыхание люди. Слышно как кто-то скрипит креслом в задних рядах.
Чеканя слова, срывающимся голосом Утесов бросает медленно и с расстановкой в настороженную тишину зала: "Приказ... Верховного... Главнокомандующего..!"
Замерли в томительном ожидании люди. Я слышу как стучит сердце в моей груди, как судорожно сжал ручку кресла старший лейтенант Белявский. Приказ мог быть только один.
"Сегодня, 2-го мая 1945 года, войска 1-го Украинского Фронта во взаимодействии с войсками..." – звучит вибрирующий голос с эстрады.
Я не вижу откуда идет этот голос. Он трепещет в моей груди, он поднимается к горлу как мой собственный голос. Вот она – Победа! Право, в содрогающихся каменных шахтах берлинских улиц, в броневом колпаке штабного танка, в повседневной жизни солдата пафос боев и победы кажется куда проще и обыденнее, чем среди мраморных колонн этого зала. Там – это только решение боевой задачи, сводки с квадрата, движение цифр, металла, человеческих жизней. Здесь – это годы напряженного ожидания, безграничная радость и гордость народа. Каждый шаг Армии вперед воспринимается с болезненным трепетом как шаг к победе не ради самой победы, а как конец дням страха за жизнь мужа, отца, брата. Сердца трепещут в ожидании этого конца дням обезличивающего голода, беспросветной работы тыла для фронта. У всех в сердцах одно – скорей бы конец. Скорей!
Люди тыла больны хроническим психозом. Они непоколебимо уверены, что день победы, день окончания войны, мгновенно, как в детской сказке, не только принесет с собой избавление ото всех кошмаров военного времени, но и даст что-то большее, лучшее, чем они знали до войны. Этот массовый психоз последних дней войны пульсирует в глазах каждого. Это невидимый и неощутимый флюид, заполняющий надеждой опустошенные души людей. Стиснув челюсти, они идут к победе как бегун к финишу, отдавая последние силы, видя только заветную черту. Коснуться в последнем рывке грудью этой черты – и упасть замертво. Там будет хорошо. Там – сладкий отдых, там – заслуженная награда за самоотверженный труд, за пот, за кровь.
Я закрываю глаза, чтобы не видеть человека на эстраде.
Голос в тишине зала поднимается и крепнет: "Сегодня наши войска, после ожесточенных и кровопролитных боев, овладели сердцем гитлеровской Германии – городом Берлин..." Голос Утесова захлебывается в хриплом торжествующем вопле.
Движимый единым внутренним порывом зал, как один человек, поднимается на ноги. Гром стихийных оглушительных аплодисментов потрясает мраморные колонны. Едва ли эти стены слыхали что-либо подобное. Старший лейтенант Белявский и я до боли бьем в ладоши и смотрим в глаза друг другу. При всяких других аплодисментах официального порядка советские люди предпочитают не встречаться взглядами. Здесь нам нечему стыдиться, нечего кривить душой.
Я оглядываюсь кругом. Это не искусственно подстроенная овация вождям Партии и Правительства, когда каждый углом глаз наблюдает, усердно ли аплодирует его сосед и в душе ожидает когда окончится снисходительное похлопывание ладоней председателя президиума, – дирижера балагана, – официальный знак к окончанию оваций. Это – настоящая овация. В первый раз в моей жизни я не стыжусь аплодировать. В первый раз в моей жизни я вижу столь искреннее и горячее проявление чувств многолюдной аудитории. Гремят, не смолкают аплодисменты. Это русский народ стоя благодарит русского солдата за тяжелый боевой труд, за пролитую кровь.
Откуда-то издалека, заглушаемые бурей аплодисментов, доносятся слова: "В ознаменование победы над Берлином приказываю: сегодня, 2 мая 1945 года, в 22 часа по московскому времени произвести 20 орудийных салютов из 220 орудий в городе Москве и в городах-героях Сталинграде, Ленинграде, Одессе..."
Покинув концертный зал, мы выходим на площадь Свердлова. Еще не потухла малиновая полоса на закате. Светло небо над потонувшим в вечерних сумерках городом-победителем. Чернеют причудливыми силуэтами крыши домов на фоне угасающей лазури. Чудно-прекрасны московские вечера в мае. Сказочны они, озаренные огнями победы, в победном венце военной славы.
Где-то далеко на Западе лежит в мертвой темноте другой город. Город, поверженный на колени. Не весело тому городу и его жителям. Еще дымятся развалины, бывшие когда-то уютными домами, где кипела тихая мирная жизнь. Еще валяются по улицам трупы, еще вчера не думавшие о смерти. Живые сидят запершись в своих квартирах без света и без огня, дрожа от каждого шороха за дверью. Могильным холодом дышит на них будущее. Они едва ли и думают о будущем. Они еще не могут понять всей глубины той бездны, куда привела их человеческая гордыня.
"Да! Иногда и Москва может быть красивой", – непроизвольно вырывается из груди старшего лейтенанта Белявского, всегда критикующего Москву в пользу Ленинграда.
Гаснут огни последнего салюта. В наступившей тишине в моих ушах звучат заключительные слова приказа: "Честь и слава героям, павшим в борьбе за свободу и независимость нашей Родины!"
Да будет кровь, пролитая вами, пролита не напрасно...
2.
Каждый москвич знает памятник Минину и Пожарскому. Долгие годы стоят бронзовые русские патриоты на Красной площади у стен Кремля. Их моют хмурые осенние дожди, колючим снегом чешут им бороды декабрьские ветры, теплым дыханием ласкает весеннее солнце. Так проходят над ними годы, как облака в небе. Рождаются, чтобы умереть, люди. Приходят и уходят цари и правители за кремлевской стеной, а бронзовые великаны все стоят на своем старом месте.
Московские старухи, украдкой крестясь, шепотом передают из уст в уста, что иногда бронзовые великаны опускают свои тяжелые ресницы и закрывают свои хладные очи, чтобы не видеть того, что творится кругом.
Но вот однажды, только один-единственный раз за все долгие годы, бронзовые великаны вздохнули полной грудью, встали во весь свой рост, посмотрели в глаза друг другу, крепко обнялись и поцеловались. Старухи клянутся, что плакала тогда холодная бронза. Плакала слезами радости бронза, и мы – люди земли русской.
Этому я верю сам и это подтвердит вам каждый русский человек, бывший в Москве в то солнечное утро Девятого Мая Тысяча Девятьсот Сорок Пятого года.
Уже за несколько дней до этого по Москве ползли неопределенные слухи о каких-то секретных переговорах между Союзниками и представителями Германского Главного Командования. Никто ничего толком не знал, но напряжение еще больше усилилось, атмосфера ожидания накалилась до предела.
В Советском Союзе так и не были оглашены истинные обстоятельства капитуляции. Капитуляция Германии произошла в Штаб-квартире генерала Эйзенхауэра, в маленьком школьном домике вблизи Реймса во Франции, 7 мая 1945 года в 14:41 по среднеевропейскому времени. Капитуляция была подписана со стороны Германии Начальником Германского Штаба генерал-полковником Иодль, со стороны союзников – Начальником Штаба генерала Эйзенхауэра генерал-лейтенантом Вальтером Б. Смит и со стороны Советского Союза – генералом Суслопаровым. Окончательный текст капитуляции был подписан 8 мая в 12:01 по среднеевропейскому времени в пригороде Берлина – Карлсхорсте. Тогда же было официально объявлено о капитуляции. В Советском Союзе о капитуляции было объявлено в обращении Сталина по радио в ночь на 9-ое мая.
Утром 9-го мая я проснулся от землетрясения. Кто-то, как сумасшедший, тряс меня за плечи. В широко раскрытых ликующих глазах старшего лейтенанта Белявского я прочел без слов все.
С лихорадочной поспешностью я оделся, дрожащими неслушающимися пальцами застегнул пуговицы кителя. Белявский торопит меня. Я тоже тороплюсь, сам не зная куда. Нужно почистить сапоги – в такой день сапоги должны сиять как солнце. Нужно пристегнуть свежий воротничок, полой шинели навести последний блеск на пуговицы. Никогда у меня не было такой внутренней потребности к блеску военной формы, как в этот день. Машинально захлестнул я под погон ремень портупеи. Ремень и портупея носятся поверх кителя только на параде и в карауле. Но разве сегодня не парад? Пусть попробует кто-нибудь указать мне сегодня на нарушение формы. Теперь бежим! Туда где люди, где радость, где торжество и ликование.
Когда мы быстрым шагом заходим в ворота Академии, часовой в проходной козыряет нам особенно лихо и улыбается, как будто мы знаем одну и ту же тайну. Да, победа! Подписана безоговорочная капитуляция.
Академия гудит как взбудораженный улей. Все слушатели выстроены пофакультетно на плацу для слушания приказа Верховного Главнокомандующего. Горит солнце в небе. Горят орденами шеренги офицеров, замерших по команде "Равнение на знамя!" Звучат трубы горнистов. В сопровождении ассистентов с обнаженными саблями полощется по ветру красный шелк с золотыми кистями. Знаменосец и ассистенты – Герои Советского Союза. Начальник Академии зачитывает приказ Сталина, подводящий черту под четыре года героической борьбы русского народа против гитлеровской Германии. Затем к слушателям обращается начальник Западного Факультета полковник Яхно. Но все эти слова звучат слишком слабо. Они не могут выразить все величие момента, к которому мы шли так долго, такой дорогой ценой.
Хочется скорее вырваться наружу, в гущу народа, туда, где пенится через край безудержная радость победы. С группой офицеров, даже не позавтракав, я тороплюсь в центр Москвы.
По пути мы заскакиваем в "американку", где можно выпить стоя. Заказываем по кружке пива. С недавнего времени в Москве появилось пиво по 16 рублей кружка. Дневное жалование офицера за пол-литра пива. У некоторых из нашей компании нет в кармане даже на пиво, выручают товарищи.
"На фронте лучше, чем в тылу", – говорит один, посыпая пиво солью и рассматривая поднимающиеся со дна пузырьки, – "Там хоть выпить есть что".
"Ничего. Скоро все будет", – утешает другой. – "Видишь – уже пиво появилось. Через пару месяцев так заживем – как в сказке. Недаром воевали! Теперь подожди – увидишь что будет". В его голосе звучит непоколебимая уверенность в какое-то близкое чудо. Как-будто он знает, что для него приготовлен подарок, но пока, об этом нельзя говорить. Если кто-нибудь усомнится в его словах, то он прямо в глаза обвинит его в измене. Какой измене он не знает сам, но будет считать этого человека предателем.
Об этом мало говорится, разве что только обрывками фраз. Об этом не пишется открыто в газетах, но довольно прозрачно намекается. Это загадочное и неуловимое нечто носится в воздухе, мы жадно вдыхаем его полной грудью и оно пьянит нас. Мы не думаем, мы не рассуждаем, мы только чувствуем. Имя этому пьянящему чувству – надежда. Мы надеемся на что-то. Это что-то настолько огромно, настолько непостижимо-желательно для нас, настолько загнано в самые уголки нашего сознания, что мы не решаемся говорить или даже думать об этом.
На что мы надеемся? Старого не воротишь, мертвых не воскресишь. Может быть мы радуемся, что снова вернемся к мирной довоенной жизни? Но это мало кого из нас обрадует. Наша первая радость – сегодня мы стоим на рубеже, на рубеже конца самого темного периода нашей жизни и на рубеже начала нового неизвестного периода. И каждый из нас надеется, что этот период, как радуга после бури, будет светлым, солнечным и счастливым. Если спросить, на что мы надеемся, то большинство, пожалуй, выразит свои мысли просто: "К черту все то, что было до войны!" А что было до войны, каждый из нас хорошо знает.
Я видел много московских праздников и парадов. По улицам маршировали колонны демонстрантов, по тротуарам стояли люди и глазели. В такие праздники больше всего чувствовалось одно – люди хотели-бы действительно попраздновать и повеселиться, а не демонстрировать свою радость и веселье. Это был обезьяний театр где в самой глубине души копошилось поганенькое чувство фальши. Большинство старалось не думать, что основным стимулом, заставляющим праздновать эти праздники, является задняя мысль – "Как бы на заметку не взяли, если не пойдешь!"
Сегодня – другое дело. Никаких организованных демонстраций нет. Но это абсолютно не нужно. От края и до края, как безбрежное море, улицы Москвы переполнены народом. Люди на тротуарах, люди на мостовых, в окнах, на крышах домов. В центре Москвы улицы настолько переполнены, что не видно разницы между тротуаром и мостовой. От одной линии домов и до другой – равномерный бурлящий человеческий поток. Беспомощно звучат сирены автомашин, застрявших в толпе и не могущих продвинуться ни на шаг. Все население Москвы устремилось в центр.
Вот группа девушек в светлых весенних костюмах. Они радостны и взволнованы. Они приплясывают, как будто у них на ногах выросли крылья. Они переполнены радостью. В руках у девушек цветы. Цветы в военной Москве так же редки, как на Северном полюсе. Букет цветов в руках московской девушки весной 1945 года! Это... Это, по европейским масштабам, дороже букета черных орхидей или красных роз в январе.
Впереди нас оживленно беседуют несколько офицеров-летчиков. Простые ребята, солдаты воздуха. Один из них в штатском платье. Безжизненно повис пустой рукав правой руки. Вся левая сторона пиджака густо усыпана орденами, на самом верху над карманом, где у гражданских людей торчит шелковый платочек, поблескивают колючими углами две золотые звездочки Героя Советского Союза.
Девушка с сияющими как звезды глазами вихрем подлетает к летчикам. Как-будто она давно ждала и искала этих людей. С разлета целует одного, целует другого... Крепко целует этих славных парней, которые явно смущены. За что, собственно? Ведь мы такие как все!
Девушка целует их всех по очереди. Целует крепко и искренне, как сестра – любимого брата за дорогой подарок. Передо всей Москвой, гордо и счастливо, она целует людей, отдававших свою жизнь за небо Москвы.
Летчик-инвалид неловко прижал левой рукой букет цветов к груди. Нежные лепестки ласкают холодный металл орденов. Девушка особенно ласкова к инвалиду, она не хочет отпускать его из своих объятий. Они ничего не говорят друг другу. Чувства, горячие человеческие чувства сильнее всех слов.
Девушка, как бы хотелось и мне поцеловать тебя! Поцеловать просто за то, что ты так хорошо умеешь благодарить солдата.
Вот старушка в белом платочке. Она растерянно оглядывается по сторонам, ищет кого-то в кипящей человеческой стихии. Видно она редко бывает на улицах и не привыкла к шуму. Простая русская мать. Тысячи таких матерей встречали мы в деревнях, где шел фронт. Мы их так и называли с первого шага через порог – "Мать!" Они без слов засовывали нам кусок хлеба в карман шинели и украдкой крестили нас вслед.
В сторонке у стены дома прислонились двое пожилых солдат в истрепанных фронтовых шинелях. У них небритые заросшие щетиной лица, тощие вещмешки за плечами. Видно ехали с фронта или на фронт. День победы неожиданно застал их в Москве. Сегодня им некуда торопиться, нечего бояться комендантских патрулей. Они мирно греются на солнце, с недоумением поглядывая, чего, собственно, сходят с ума люди. Точно так же, как на перекрестке фронтовых дорог, они покуривают заветную махорочку в газетной бумаге. Что еще надо солдату – в мешке за спиной кусок хлеба, в кармане греби жменью махорку, а кругом светит солнце.
Старушка в белом платочке мелким старушечьим шагом пробирается сквозь толпу. Она подходит к греющимся на солнце солдатам, о чем-то взволнованно говорит с ними, тянет их за рукав с собой. Солдаты переглядываются. Нельзя отказаться. Ведь она – мать!
Сколько сыновей отдала она ради этого солнечного утра? Растила она сыновей, которые будут ей опорой и утехой в старости. А теперь... Не выменяла она заветную бутылку водки на буханку хлеба. Голодно было и холодно. Но бутылка водки была святыней. Ждала сыновей. Убили Колю под Полтавой. Погиб в морском бою Петька-матрос. Долго ждала она. Ждала, может быть хоть беспутный Гришка, пропавший без вести, вернется когда-либо домой.
Сегодня сердце старой матери не выдержало и она пошла на улицу искать своих сыновей, пригласить в гости первых попавшихся солдат, поздравить их с победой. Сегодня эти солдаты будут ее сыновьями, вернувшимися с победой домой. Они узнают, что такое сердце старухи-матери, о котором они пели свои фронтовые песни. Они раскупорят сегодня заветную бутылку с живой водой. Они выпьют за то, чтобы была Коле пухом земля под Полтавой. Пухом лебяжьим, мягким, как ласка матери. Они выпьют за то, чтобы грели матроса-Петьку холодные балтийские волны. Грели и ласкали, как невеста-молодка в темные ночи. Выпьют и за беспутного Гришку, чтобы не забыл он, если жив, пути к материнскому порогу.
Эх, и я б выпил за вас за всех! Выпил бы до дна и хватил стаканом о землю, как полагается на поминках солдата.
Площадь Коминтерна. У здания американского Посольства, между гостиницей "Метрополь" и корпусами Московского Университета, такое же безбрежное человеческое море, как и везде в центре. Из открытых окон Посольства с любопытством выглядывают женщины в непривычно пестрых для Москвы платьях. Щелкают фотоаппараты. Спокойно и молчаливо Посольство. Лениво плещется по ветру полосатый звездный флаг.
Люди на площади с интересом смотрят вверх. Как будто они ожидают, что сейчас на балконе появится американский посол и скажет им что-то. Толпа ходит кругами вокруг Посольства, как вода в омуте. Но посол занят в Кремле. Какое ему дело до этой серой безличной массы. Да потом и непринято дипломатам говорить с народом через голову его правительства.
Медленно, беспрерывно давая сигналы, пробирается консульская машина сквозь человеческое море. Американский офицер в светлокремовых брюках и зеленой курточке с галстуком пытается пройти к зданию Посольства. Если он до этого не знал русского обычая "качать", то был немало испуган, почувствовав себя подлетающим в воздух. Он стремглав летит в голубое небо, мягко опускается на руки москвичей, снова беспомощно хватает руками воздух. Так, над головами людей, побрасываемый десятками рук, он следует к зданию Посольства. Поправляя растрепанный костюм и держа фуражку в руке, он поднимается по ступенькам здания, растерянно улыбается и наверное не знает, что ему следует сказать – "О-кэй!" или "Год дам!"
Ласково смотрит сверху солнце на ликующую Москву. Обнимаются и целуются люди на улицах. Незнакомые приглашают в гости незнакомых. Ставь на стол все – не жалей. Выворачивай карманы – не жалей. Трудно было – выстояли. Выстояли и победили. Теперь конец кровавой борьбе, конец всем трудностям и лишениям. Вождь отблагодарит народ за верную службу отчизне. Вождь не забудет!
Каждый веселится как умеет. В Кремле вожди и вождята хлещут шампанское. Иностранные дипломаты из солидарности налегают на "Vodca Visitor's", воплощение русской души в глазах иностранцев. Большинство же людей на улицах Москвы пьяно радостью и гордостью Победы.
Врачам-психиатрам хорошо известны явления массового психоза. Необъяснимым является массовый характер этих явлений.
Кто был в Москве 9 мая 1945 года и кто сам пережил то, что пережил каждый русский человек в годы войны, тот знает безошибочно, что такое массовый психоз. Я видел и пережил это только единственный раз в жизни и едва ли переживу когда-нибудь нечто подобное. Это была разрядка нервного аккумулятора. Разрядка того, что накопилось годами. Многие не понимали этого, но каждый чувствовал это. Москва билась как в лихорадке.
Когда я учился на последних курсах Индустриального Института, экзаменационные сессии были для нас трудным временем. На фронте перед боем я редко видел, чтобы солдаты заметно волновались. Но я прекрасно помню, как студенты буквально бились в нервных судорогах перед дверьми экзаменационного кабинета. На фронте человек может потерять только жизнь. На экзаменах мы рисковали потерять надежду, многолетнюю надежду. Это было гораздо больше для души человека. Разность психических потенциалов была значительно выше.
Я лично был внешне спокоен во время экзаменационной сессии, я даже не ощущал заметного волнения. Это был скованный заряд. Зато после окончания сессии я лежал целые сутки пластом в постели, как будто разбитый параличом. Это была разрядка аккумулятора.
Так и сегодня в Москве. Это разрядка многолетнего и сложного психического процесса в душе нации. Начало войны принесло людям первый толчок. Люди восприняли войну как облегчение, как возможность освобождения от ненавистных им условий существующего режима. Кривая психического процесса облегчения постепенно спадала по мере того, как люди убеждались в необоснованности их надежд. Наступил некоторый стабильный период, где люди ощущали только одно – тщетность всех надежд. Затем началась перезарядка полюсов в душах людей. Одновременно с ростом отрицательного отношения к внешнему фактору войны, была посеяна и пустила ростки новая надежда – достигнуть лучшего будущего можно своими силами, для этого нужно изгнать внешнего врага. К этому времени внешний фактор стал для них врагом. С чудовищными трудностями народ шагал к победе, движимый ненавистью к врагу и все возрастающей надеждой на лучшее будущее после войны. Русские убивали немцев мстя за неоправданную надежду, разбитую мечту. И еще больше вела их вперед путеводная звезда новой надежды. Никогда они не стали бы воевать ради сохранения той родины, какую они знали еще до войны. Сначала они не хотели воевать, надеясь, что немцы принесут им Мессию, теперь же они воевали потому, что Мессию они увидели с другой стороны.
Недалекий человек скажет, что надежда – это пустяк. Вещь нематериальная, руками ее не пощупаешь и в рот ее не засунешь. Зато врачи хорошо знают, как много значит надежда. Часто для тяжело раненого или больного человека надежда является фактором, от которого зависит его жизнь или смерть. Возьмите в критический период у человека надежду – и он умрет. Вдохните надежду в душу умирающего – и он выживет. Великую силу имеет эта нематериальная вещичка. Это одна из пружин, которые руководят поступками человека, общества, нации.
Сегодня перед нашими глазами – грандиозная картина. Кривая перезарядки психического аккумулятора нации достигла своего предела. Полюса искрятся от перенапряжения. Это – вершина долголетнего процесса, происходившего в самых тяжелых условиях, когда-либо выпадавших на долю нации. Такие вещи бывают раз в столетие. Неудивительно, что Москва кипит, неудивительно, что незнакомые люди обнимают нас и целуют только за то, что мы в военной форме, неудивительно, что люди беспричинно плачут на улицах.
Около Исторического Музея я встречаю старшего лейтенанта Валентину Гринчук. На ее лице скользит слегка растерянная улыбка, как будто она не понимает почему кругом такой шум и волнение. Она безошибочно находила дорогу в дремучих партизанских трущобах, но здесь она кажется маленькой девочкой, заблудившейся в дремучем лесу человеческой стихии. Валя даже не замечает восхищенных взглядов людей, оборачивающихся ей вслед.
"Ну, Валюша! С Победой!" – говорю я ей, как говорил сегодня уже десятки раз. Я смотрю в васильковые глаза Вали, беру ее как ребенка за подбородок, поднимаю ее голову к небу. Голубые глаза лучатся навстречу мне серьезно и немного грустно.
"С Победой, Валюша!" Я наклоняюсь и крепко целую пухлые губы Вали. Она не сопротивляется, только беспомощно смотрит широко открытыми глазами куда-то вдаль. Под жестким ремнем портупеи я чувствую хрупкое девичье тело.
Валя, ты сегодня какая-то совсем крошечная. Что с тобой? Ведь ты имеешь больше прав на этот день, чем кто другой. Открой шире твои голубые глаза, девушка с орденами на груди и ранами на детском теле! Запечатлей на всю жизнь этот день, ради которого ты отдала свою молодость.
Мне хочется взять Валю на руки и сказать: "Посмотри кругом на ликующую Москву, Валюша!" Ведь это благодарят тебя, храброе дитя Полесья! Это награда тебе – за ночи в снегах, за дни в боях, за команду "Огонь!", за последнюю гранату у пояса. Ты не побоялась бы сорвать кольцо гранаты, прижав ее к груди. Так не бойся же сегодня радоваться этому дню, к которому мы шли долгие дни и годы! Шли сквозь дым и пламя пожаров, по пеплу родного крова, по трупам товарищей.
Мы долго бродим с Валей по городу – по улице Горького, вблизи Большого театра, по набережной вокруг Кремля. Хочется впитать в себя все, чем дышит сегодня победная столица. Хочется подняться над миром, окинуть оком все, что творится кругом, навсегда запечатлеть этот день во всем его неповторимом величии. Ведь не каждому улыбнулась судьба быть в этот день в Москве, в фокусе великих событий.
Мы идем с Валей молча, каждый погруженный в свои думы.
Если в мире существует абсолютное счастье, то я должен быть абсолютно счастлив сегодня. Золотой сон человечества о мире во всем мире сошел на Землю в этот солнечный день Девятого Мая. Темные силы повержены во прах. Над миром плывут величественные гимны держав-победительниц. Они вещают народам свободу. Свободу от страха за свою жизнь. Свободу от расовой ненависти нацизма, от классовой вражды коммунизма. Свободу от страха за свою свободу. Разве не звучат величием слова Атлантической Хартии?
Наши вожди отказались от доктрины о невозможности сосуществования капиталистической и коммунистической систем в одном мире. Великие Западные Демократии кровью своих солдат скрепили нерушимую дружбу народов наших стран. В горниле войны выковалось взаимопонимание народов и наций, государств и правительств. Такие катаклизмы истории сметают с лица Земли политические системы и государства, меняют политическую карту мира. Отгремевшая сегодня война должна неизбежно привести к коренным изменениям в советской системе. Ведь недаром Партия и Правительство ясно давали понять это народу в последние годы войны.
О чем задумалась девушка с орденами на груди? Вспоминает она пепел родной деревни или грохот пущенных под откос поездов? Крик журавлей над родными полесскими болотами тебе дороже, чем праздничный шум московских улиц. Дитя природы, ты взялась за оружие, не думая о Сталине или противоречиях государственных систем. Ты нажимала спуск снайперской винтовки просто потому, что человек в кресте прицела пришел на твою землю, потому что он сжег твой дом, потому что он убьет тебя, если ты не убьешь его.
Я углом глаз смотрю на Валю.
"Что ты такая скучная, Валя?" – спрашиваю я, – "О чем мечтаешь?
"Да просто так", – отвечает она – "Грустно что-то. Когда война была, просто воевали. Если и думали, то только как бы поскорей конец. Этот конец казался таким чудесным, а получилось совсем просто. Теперь этот день пройдет и опять..."
Валя не договаривает, но я понимаю, что она думает.
Внезапно мне становится жаль ее. Видно она вспоминает соломенные крыши полесской деревни, журавль у колодца и маленькую босоногую девочку с ведрами в руках. Она преломляет в своем личном сознании тот вопрос, который стоит теперь перед каждым из нас. В нем звучит зарождающаяся боязнь, что надежда, которой мы жили во время войны, может исчезнуть, и опять...
Из опустившихся на город вечерних сумерек медленно плывут к небу алюминиевые сигары привязных аэростатов заграждения. Сегодня они поднимаются в последний раз, чтобы принять участие в последнем победном салюте. Повсюду вокруг Кремля расставлены прожекторные автоустановки ПВО. Девушки в серых шинелях деловито проверяют готовность огромных электрических глаз. Сегодня они в последний раз будут ощупывать московское небо.
Я распрощался с Валей и снова присоединился к группе офицеров нашей Академии. Мы медленно пробираемся к Красной Площади. Скоро будет салют, а с Красной Площади его лучше всего видно.
Ни одна праздничная демонстрация не видела такого количества народа перед Кремлем. Человеческий поток бурлит в проходе между Историческим Музеем, как густая переливающаяся масса. Тут невозможно идти куда хочешь. Можно только лишь включиться в поток и предоставить ему нести тебя по течению.
В этом бушевании человеческой стихии, как заколдованный сном замок, молчаливо и безжизненно стоит Кремль. Гранитным кубом поднимается над толпой платформа мавзолея, где под стеклянным колпаком спит вечным сном восковая фигура основателя Советского Государства. На этой платформе во время парадов и демонстраций красуются вожди и вождята, ласково улыбаются народу с безопасного расстояния из-за линии штыков вооруженной охраны НКВД. Но сегодня пуста гранитная платформа. Нет и штыков линии оцепления. Сегодня Красная Площадь безраздельно принадлежит народу, как сотни лет назад, когда народ выходил праздновать или бунтовать под стенами Кремля.
Сотни тысяч голов. Бесчисленное количество широко открытых глаз. Они с самого утра заполняют Красную Площадь, озираются кругом, как будто ожидая чего-то. Молчат мощные рупоры громкоговорителей, многочисленными батареями чернеющие вокруг. Молчат как смущенный должник, делающий вид, что не узнает кредитора. Все больше и больше людей приливает на площадь. Что их всех тянет сюда?
По-прежнему дремлет в сонном безмолвии Кремль. Как стража застыли серебристые ели у древних стен. Уходят в черное небо острые верхушки кремлевских башен. В высоте на невидимых шпицах башен тлеют рубиновые звезды Кремля.
Когда-то, когда я еще был ребенком, нам объясняли, что красная пятиконечная звезда – это символ коммунизма, символ крови, пролитой пролетариатом на всех пяти континентах. Да, много крови пролито ради вас, рубиновые кремлевские звезды.
Колыхнулась земля под ногами. Дрогнула, воспрянув ото сна, Красная Площадь. Всплеском огня розовеет небо над черными силуэтами Кремля. Зарница из жерл сотен орудий озаряет зубчатые стены, стрельчатые башни, тяжелый куб мавзолея, море человеческих голов, устремленных в небо. Сотни огненных полос, вспарывая темноту ночи, вонзаются в небо города-победителя. Огни стремительно набирают высоту, карабкаются все выше и выше. Застыв на мгновенье в зените, они с треском рассыпаются искрящимися многоцветными звездочками. Звездочки трепещут, медленно, как бы нехотя, скользят к земле; падают все быстрее, быстрее, тухнут в полете. Не успели погаснуть последние искры, как по воздуху ударяет раскатистый гул залпа. Первый салют последней победы! Последние секунды великой эпопеи! Раскрой глаза, раскрой душу, поймай навсегда эти секунды.
Снова дрожит земля, снова зарница победного салюта озаряет кремлевские стены, черное небо и душу народа. Снова карабкаются в небо огни, снова, как проблеск надежды, вспыхивают и гаснут трепетные звездочки. Вот она, победа, в венце огней! Ты видишь ее, чувствуешь ее дыхание на твоем лице.
Радугой переливаются струи огромного фонтана-пирамиды на Лобном месте. Плещется ручьем вода под нашими сапогами, текущая от фонтана прямо по площади. Полыхает салютами небо. Пляшут лучи прожекторов. Сумрачно смотрит во вспышках салютов древний Собор Василия Блаженного. Без конца без края бушует человеческая стихия у стен Кремля.
Перед моим взором из тумана прошлого встает другая Красная Площадь.
Сумрачно было свинцовое утро 7 ноября 1941 года. Пелена падающего снега висела над Москвой. Такая же серая пелена лежала на лицах и душах людей. Холодели поганеньким страхом сердца кремлевских постояльцев. Сквозняком подуло в Кремле. Враг у ворот! Москва под ударом! В зимнем полусвете сумрачно маячили зубчатые верхушки кремлевских стен. Хмурились под снежными шапками купола кремлевских церквей. Холодна и сурова была в тот день Красная Площадь.
Сомкнутыми рядами, в полном боевом вооружении шли войска перед гранитной гробницей. Как нищий на паперти, тянул к войскам руку человек в шинели с платформы мавзолея. Походным маршем шагали войска. С протянутой рукой провожал человек в шинели дивизии, идущие с Красной Площади прямо в бой на окраинах Москвы.
В моих ушах еще звучат слова маршевой песни тех дней – "За родную Москву, за столицу мою..." Мы выполнили нашу клятву, Вождь. Теперь слово за тобой.
Безмолвен Кремль. Кровью истекают рубиновые звезды на башнях. Никто не знает, что думают люди в Кремле. Сегодня они выиграли победу рука об руку с народом. Не протянется ли завтра эта рука снова к горлу народа?!
Неподалеку от нас пошатываются двое пожилых рабочих. На головах у них кепки с поломанными козырьками, воротники белых рубашек расстегнуты. Они с трудом держатся на ногах, помогая друг другу. Видно пиво на голодный желудок ударило в голову.
"Идем домой, Степа!" – говорит один, с рыжими пожелтевшими от табака усами.
"Домой? Не хочу домой!" – упирается второй.
"Чего тебе здесь еще нужно? Обедня кончилась. Пойдем!" – тянет усатый.
"Подожди, Иван... Декрет будет".
"Тебе уже есть декрет – не проспи завтра на работу..."
"А я тебе, Иван, говорю, декрет будет. Ты понимаешь, что такое декрет или не понимаешь? Как двенадцать часов – так декрет. Вот как звезда в небе взойдет... Смотри – где звезда?" – пошатываясь, он задирает голову к небу и водит кругом пальцем.
"Вот тебе звезда", – кивает усатый на красную звезду на кремлевской башне. – "И в штанах звезды светят... Пойдем!"
"Чего-то не хватает", – говорит один из моих спутников, обращаясь ко мне. – "Смотри уже двенадцать часов, а народ толчется и расходиться не собирается. Ведь знают, что больше ни хрена не будет, а чего-то ждут".
"Поехали до дома, что ли?" – предлагаю я.
"Да нет, погоди", – колеблется он. – "Посмотрим еще немного. Может в самом деле что будет".
Мы бесцельно бродим по площади еще некоторое время. Люди смотрят друг на друга, озираются по сторонам, все еще надеясь на запаздывающее чудо. Наконец, когда стрелки часов на Спасской башне приближаются к часу ночи, вся масса народа устремляется к станциям метро. Метро работает до часа. Нужно домой. Не проспать бы завтра на работу.
"А знаешь, как-то жалко, что этот день так быстро прошел, – говорит мой спутник "Чего-то явно не хватает".
В поезде метро мы едем домой. Как раз напротив нас сидит пожилая женщина в потертой солдатской форме. Видимо женщина-солдат только сегодня прибыла с фронта. Она устало закрыла глаза и дремлет, покачиваясь из стороны в сторону в такт ходу поезда.
На следующей остановке в вагон входит лейтенант. В вагоне никто не стоит, но и свободных мест для сидения тоже нет. Лейтенант поочередно смотрит на погоны всех сидящих военнослужащих. В Москве строго соблюдается порядок – младший по званию должен уступать место старшему.
Глаза лейтенанта останавливаются на дремлющей женщине в форме солдата. Лейтенант подходит к ней вплотную и во весь голос грубо командует – "Встать!" Женщина ошеломленно открывает глаза как все военные, привыкшие к команде, машинально вскакивает на ноги. Лейтенант грубо отодвигает женщину в сторону и садится на ее место.
"Вот тебе и награда победителям", – говорит мой товарищ, – "Встать – и уступить место другим".
3.
Редко в майский день выпадает столь пакостная погода, как сегодня 24 мая 1945 года. С раннего утра над Москвой повисла пелена мелкого дождя, похожего на водяную пыль. Напрасно мы задираем головы к небу в надежде, что дождь разъяснится. Горизонт затянут ровной грязно-серой массой. Как будто силы небесные нарочно решили испортить нам праздничное настроение.
А праздник для нас большой. Сегодня особым приказом Верховного Главнокомандующего назначен грандиозный Парад Победы на Красной Площади. Смотр лучших из лучших. Демонстрация тех сил, которые поставили гитлеровскую Германию на колени.
Парад подготовлялся тщательно и задолго. Уже в апреле из фронтовых частей в Москву были откомандированы в единичном порядке наиболее отличившиеся в боях солдаты и офицеры. Основным признаком отбора было количество боевых наград, орденов и медалей на груди кандидата. Никто в то время еще не знал зачем их посылают в столицу. Здесь все они были переформированы в сводные части. Каждый Фронт выставил один сводный полк с подразделениями по родам войск. Сводные части получили новое парадное обмундирование, которое до того они знали лишь по картинкам. Больше месяца шли специальные занятия строевой подготовкой к параду. Москвичи не раз ломали себе голову – какого черта молодецкие роты и батальоны, с ног до головы увешанные орденами, браво маршируют парадным шагом по улицам, когда на фронтах идут ожесточенные бои.
Слушатели нашей Академии, отобранные для участия в Параде Победы, сбили не одну пару сапог, занимаясь ежедневно четыре часа строевой подготовкой на каменном плацу. Нас дрессировали особенно строго, т. к. в Академии строевые занятия считались третьестепенным предметом и в нормальное время мы ими почти не занимались. Теперь нас заставляли нагонять упущенную пехотную мудрость. Куда легче вести батальон по азимуту, чем самому отрабатывать равнение по 24 человека в ряд, одновременно задирая ноги под девяносто градусов, вывернув шею и выпучив глаза по команде "Равнение направо!" Да еще "Ур-р-ра!" надо кричать.
Готовясь к параду, мы до ослепительного блеска надраили пуговицы и пряжки на поясах, старательно пригнали новенькие двубортные мундиры, специально выданные участникам парада, пришили новые погоны. Нам даже выдали новые фуражки и хромовые сапоги категории "А", полагающиеся только старшему офицерскому составу. Видно кремлевские хозяева не скупились ради предстоящего спектакля. Зато остальные слушатели, не вкусившие этой щедрости, уверяли нас, что после парада все подарки будут отобраны.
И вот теперь этот дождь без конца и края. По случаю плохой погоды гражданская демонстрация отменена, будет только военный парад. Военным не привыкать мокнуть под дождем.
Пока подходит наше время идти на Красную Площадь, мы уже вымокли насквозь, как куры. Но несмотря на то, что вода течет прямо за воротник, настроение у нас превосходное.
Красная Площадь. Тяжело повисли огромные красные полотнища на зданиях ВЦИКа и Исторического Музея. В свете дня площадь выглядит совсем иначе, чем ночью в полыхании салютов. Трезво и просто. Как будто здесь не кончается дорога, а только начинается. Серая дорога в серое будущее.
Равнение направо! В каменном повороте головы, в застывшем равнении глаз вместе с маршем движутся мимо нас стены Кремля. Там, на трибуне мавзолея, куда направлены глаза дефилирующих парадным маршем сводных полков, стоит Вождь, наше горе и наша слава. В честь победы он нарушил сегодня свою, обычно подчеркнутую, скромность в одежде. Сегодня он блистает пышной формой генералиссимуса. Подписывая приказ о присвоении товарищу Сталину военного звания генералиссимуса Советского Союза, Иосиф Виссарионович, наверное поморщился, вспомнив своих коллег Франко и Чан-Кай-ши.
Первым по Красной Площади проходит сводный полк Наркомата Обороны и Московского Гарнизона. Первые из первых, лучшие из лучших. Следом за ним, чеканя шаг, идет сводный полк 1-го Украинского Фронта, всегда бывшего на направлении главного удара и штурмовавшего Берлин.
Идут сводные полки победы и славы. В них много разного – танкисты в синих комбинезонах и кожаных шлемах, кавалерийские казачьи части в черкессках с красными и голубыми башлыками, летчики с золотыми крылышками. Бесконечной серо-зеленой лентой шагает доблестная пехота. У многих разный цвет кожи, разный язык. Только одно у них общее – грудь каждого горит огнем знаков доблести и геройства, орденов и медалей Великой Отечественной Войны, доказательством верной боевой службы Отчизне.
Впереди каждого сводного полка шагают заслуженные генералы Фронтов. Серо-голубые мундиры, серебряные парадные пояса и портупея никелированных палашей, лакированные голенища сапог. Золото на пуговицах, фуражках, орденах. Лучатся звезды, горят ордена. Изменились теперь, скромные когда-то, пролетарские генералы.
Навстречу победоносной Армии, усиленные десятками мощных репродукторов, гремят над Красной Площадью приветствия вождей Партии и Правительства.
К подножью мавзолея, трепыхнувшись в последнем полете, одно за другим падают трофейные знамена немецких дивизий, штандарты СС-овских ударных частей – мишура былой славы, когда-то гордо шагавшая по Европе. Теперь они жалкой бесформенной кучей валяются под нашими ногами у стен Кремля.
Несмотря на дождь, несмотря на мокрые насквозь мундиры, на душе у нас легко и радостно. Это – последний торжественный акт великой борьбы. Мы отдали много ради этого дня – цветущие города и села, миллионы и миллионы жизней лучших людей нашей родины. Еще долго будут зиять кровавые раны, нанесенные стране искателями "жизненного пространства". Еще много лет будет натыкаться плуг землероба на чужие кости под русской землей, еще много лет будут маячить среди хлебных полей обгорелые коробки танков.
Но все это – позади. Мы вышли из битвы героями и победителями. Упорным трудом мы залечим раны, нанесенные войной, и заживем мирно и счастливо. Заживем новой жизнью – наверняка лучше, чем до войны. В сознании победы мы забываем многое и с надеждой смотрим в будущее.
Тяжелой поступью шагает пожилой коренастый сержант. Скала, а не человек. Такие не зовут маму в свой смертный час, такие умирают молча, вцепившись зубами в родную землю. Тяжелые, времен Запорожской сечи, усы. Дубленая солнцем кожа лица, перепаханного морщинами, как целина под плугом. На груди старого сержанта целый иконостас орденов.
Всю жизнь сержант махал серпом и молотом, но терпеть не мог эти изображения на красном фоне со всякими коммунистическими присказками. Несмотря на это, сегодня он колесом выставляет грудь, где на каждом ордене прилеплены эти назойливые символы.
На фронте сержант не столько боялся за свою голову, как за пышные запорожские усы. В годы коллективизации он, наверняка, если и не сбрил, то порядком обкарнал свои усы – чтобы не приняли за кулака. Тогда было пострашней, чем на фронте. Тогда никто не знал к кому и когда постучит судьба в двери. А теперь свободой повеяло. Можно даже усы снова отпустить.
В годы войны многие, даже молодые солдаты и офицеры, поотпускали себе усы и бороды. До войны такие вольности были опасны. Маленькая бородка – троцкистская, борода лопатой – кулацкая, длинная – поповская. Были еще бороды купеческие, архиерейские, генеральские. С усами тоже было не лучше. Маленькие усики – белогвардейские, а большие – полицейские. Того и гляди угодишь за решетку по такому внешнему социальному признаку.
А сегодня старый сержант не знает, чем больше гордиться – усами или орденами.
Многое изменилось за годы войны. Очень многое. Осмелился ли кто до войны слово сказать о Георгиевских крестах? Не говоря уже о том, чтобы держать их в доме или показывать кому. Повыбрасывали их георгиевские кавалеры или в землю поглубже да подальше позакопали. А вот сегодня по Красной площади, под стенами Кремля гордо шагает старый сержант и на груди его вместе с советскими орденами красуются четыре Георгия. После этого попробуйте сказать сегодня кому-либо, что советская власть не эволюционировала, что завтра не отменят колхозы? А разве церкви не открыли, разве не благовестят на колокольнях колокола?
До войны сотни тысяч священников были ликвидированы как "опиум для народа". О тех немногих, которые в порядке исключения пребывали на свободе, советские люди знали определенно только одно – все они являются осведомителями НКВД. Каждую неделю под покровом ночной темноты они ныряли в двери НКВД с очередным информационным материалом о своей пастве.
Теперь же провозглашена свобода религии. В Москве открыта Духовная Семинария и... Особый Комитет по делам Религии при СНК СССР (СНК – совет народных комиссаров. – прим. изд.) под руководством товарища Карпова. Церковь посадили на цепь в услужение государству. Теперь она ученая и будет слушаться.
Во всей этой комедии нас удивляет одно – вновь открытые церкви полны народом. Церковные венчания становятся новой модой, особенно в деревнях. Несмотря на все, религию не искоренили в душе народа. Даже меня несколько раз тянуло зайти в открытые двери церкви. Но будучи слушателем кремлевской Академии, я слишком хорошо знаю некоторые вещи. Мне не хочется позже получить свою фотографию в церкви из рук Начальника Академии в сопровождении замечания: "Вы наверное забыли, что слушателям Академии строжайше запрещено фотографироваться где-либо, кроме специальной академической фотографии?"
Такие ошибки нередко являются поводом для отчисления из Академии.
Теперь по Москве изредка звонят чудом сохранившиеся колокола. Священников спешно возвращают из Сибири: с каторги – прямо к клиросу. Не сошли еще у батюшки на руках мозоли от топора, а уж он служит молебен о ниспослании победы и... за здравие Вождя. Люди слушают колокольный звон с нескрываемой радостью. Одновременно они нисколько не сомневаются, что новые батюшки в обязательном порядке дружат с НКВД.
Такой уж у НКВД порядок – не забывает оно своих старых клиентов. Большинство заключенных НКВД, отбыв восьми или десятилетний срок наказания, при освобождении получает предложение быть информатором НКВД. "Оправдайте то доверие, которое мы оказываем вам, выпуская вас на свободу!" – говорится им в этом случае. В реакционных странах отсидел заключенный свой срок – и выкидывайся. У нас же все обставлено с большой заботой о человеке. Свободу он получает как милость и должен за это еще благодарить и отрабатывать "доверие".
Красная Площадь горит орденами. Много новых орденов появилось в годы войны. Ордена тоже попятились назад. Введенные в 1944 году солдатские ордена "Слава" трех степеней и медаль "За участие в Великой Отечественной Войне 1941-1945 г.г." прямо заимствовали царскую черно-оранжевую георгиевскую ленту. В Военно-Морском Флоте для адмиралов и капитанов ввели ордена "Ушаков" и "Нахимов", а для матросов – одноименные медали. В Армии генералы щеголяют орденами "Суворова" и "Кутузова", а старшие офицеры – "Александра Невского" и "Богдана Хмельницкого". Самый распространенный теперь орден – это "Отечественной Войны". Не какой-нибудь войны, а Отечественной. Для маршалов учрежден особый орден "Победа" из золота, платины и бриллиантов, стоимостью в 200.000 золотых рублей. Звезды орденов, хотя и остались пятиконечными, но стали лучиться и сильно смахивать видом на звезды екатерининских времен. Введена Гвардия, гвардейские знамена и значки. А раньше? Упаси Бог произнести это слово.
Новым уставом введено официальное приветствие – "Здравия желаю!" Это вместо безличного "Здравствуйте товарищ полковник!" Пока солдаты дерут глотку, разучивая побатальонно новое "Здра-а-а...", уже вполне серьезно поговаривают, что скоро к генералам нужно, будет обращаться с "Ваше превосходительство!"
А золотые погоны чего стоят? Ведь раньше это было самое опасное обвинение в устах следователя НКВД – "золотопогонник". И пояса на генералах, шагающих парадом, точь-в-точь как на портретах бывших царских офицеров – серебряные в крапинку. "Интернационал" заменен новым "Гимном Советского Союза". Назойливый призыв "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!" исчез со своего насиженного места над заголовком "Правды".
Нет, что не говори, а лед тронулся! Если дальше так пойдет, то скоро и колхозы отменят. Как обычно – "Учитывая успехи социалистического строительства..."
Если бы сейчас Ленин встал из под ног своего ученика и посмотрел с платформы мавзолея на Красную Площадь, то он определенно ужаснулся бы такому отказу ото всех принципов, во имя которых совершалась пролетарская революция в 1917 году. Куда мы пришли? Или куда мы идем?
Ведь согласно последнего Указа Верховного Совета СССР, генералы в отставке получают земельный надел в пожизненное пользование и безвозмездный кредит для постройки дома-усадьбы. Вот тебе и дворяне в социализме! Единственным препятствием на пути ко всем этим благам является тот факт, что большая половина всех советских генералов кончают свою карьеру в НКВД.
Да, голова кружится ото всех этих нововведений!
По Красной Площади идет парадом победная Армия. Поступь шагов отдается в моей груди. Сегодня Армия для меня – не только воинская служба – в Армии я впервые познал Родину. До этого я чувствовал себя только амебой марксистской классификации. До войны я жил в иллюзорном мире новых понятий – коммунизм, социализм, совхозы, колхозы. Я видел в газетах грандиозные цифры, красивые слова и лозунги, тракторы и заводы, новые дома и строительства. Помимо этого, своим личным опытом, я вместе со всем народом переносил нечеловеческие трудности и жестокости, но оправдывал все это необходимостью "великого перелома".
Когда же началась война, я увидел всю жалкую беспомощность того мира, в котором жил советский человек в гипнозе пропаганды. Затем я узнал нечто более важное – я познал нацию. Впервые я почувствовал, что я член нации, а не единица марксистской классификации. Это пришло не только в мою душу, но и в души миллионов людей. Это пришло не как результат маневра кремлевской политики к национальному, отечественному. Маневр Кремля является только следствием, вынужденным выходом из создавшегося положения.
Война всколыхнула страну до глубины, подняла на поверхность то, что скрывалось в самых ее недрах. Ушли на задний план все искусственные декорации и снова вышла на свет подлинная сила – человек, такой, как он есть. В крови и муках рождается человек, в крови и муках люди познают друг друга.
На фронте я встречал пожилых людей, за всю свою жизнь не видевших железной дороги. Но эти лесовики не отступали ни на шаг перед танками, держа в руках бутылку с бензином, столь же полезную солдату, как аспирин мертвому. Солдаты с упоением рассказывали какие есть в их родных местах грибы и ягоды, пчелы и птицы. Затем, с досадой на неожиданную помеху, они отражали атаки пикировщиков. Каждый из них по-своему, молча или в скупых безыскусных словах, свидетельствовал об одном, что объединяло нас всех – о человеке, сформировавшемся веками, любящем свой уклад, свой образ жизни, свою страну и народ. Это не было тягой назад к прошлому. Это было только расширение кругозора, взгляд на вещи без пропагандных наглазников, когда не видишь ничего позади и по сторонам пути.
В свете подлинной жизни, в среде живых людей, поблекли и стали казаться безжизненной схемой все теории диалектического материализма. Я понял, что все то, ради чего мы приносили чудовищные жертвы в течение четверти столетия – все это, если и не бредовая затея экспериментатора, то, во всяком случае, эксперимент, требующий многих поправок. Сегодня, шагая по Красной Площади, я не вижу путей выхода, но я глубоко убежден в ошибочности того, ради чего мы жили до войны.
Парад Победы гремит по Красной Площади. Бравые солдаты в синих комбинезонах высунулись из открытых люков тяжелых танков и самоходных орудий. Они четко сигналят красными флажками, гордые своими золотыми погонами и георгиевскими лентами. Они салютуют стенам Кремля и Вождю, у которого на плечах звезды величиной с консервную банку.
Генералиссимус, сегодня мы приветствуем и поздравляем тебя с победой, так же как ты приветствуешь и поздравляешь нас!
Но мы напомним тебе, – помнишь лето 1941? Помнишь, как ты запел Лазаря – "Дорогие братья и сестры, граждане и гражданки..." Мы тогда ушам своим не верили. Четверть века ты натравливал брата на сестру, а сестру на брата. До сего времени слово "гражданин" звучало обычно за столом следователя НКВД, как обращение к чуждому элементу. Куда же делись твои коммунисты, комиссары, политработники и прочие "товарищи"? Ты был прав, обращаясь к нам "граждане и гражданки". Мы были тебе не товарищами! Почувствовав петлю на шее, ты позвал на помощь народ. Мы пошли. Умирали, но бились. Голодали, но работали. И мы победили. Мы-мы, а не генералиссимус Сталин и компартия. В будущем – помни о прошлом! А сегодня, в честь Победы, и я вкладываю всю силу легких в громовом троекратном "Ур-р-ра!" Пусть дрожат стены Кремля.
Так пришла Победа. Всегда, когда я буду вспоминать эти дни, я буду вспоминать то сладостное трепетание в груди, то поднимающееся к горлу чувство, которое клокотало во мне в дни Победы. Так, задрав голову к звездам, поет свою волчью песнь победитель. Он радуется открытому пути вперед, в будущее.
Следующая глава
Перейти к СОДЕРЖАНИЮ