Григорий Климов «Откровение». Глава 26

ГРИГОРИЙ КЛИМОВ

(Моя автобиография)

Я, Григорий Климов, он же – Игорь Борисович Калмыков, он же – Ральф Вернер, родился 26 сентября 1918 года в России, в городе Новочеркасске, на Песчаной улице в доме №38. Теперь эта улица называется улицей Грекова, в честь донского художника-баталиста. Этот дом принадлежал тогда моему деду – казачьему полковнику Никифору Попову, который был женат на Капитолине Павловне Поповой (в девичестве – Дубинина).

Бабушка Капа была родом из Одессы. Первым мужем её был некий Иван Пушкин, по словам бабки, циркач-антрепренер. От этого брака родилась моя мать, Анна Ивановна Пушкина. В 1895 году, во время золотой лихорадки на Аляске, дед-циркач сел на китобойное судно и отправился на поиски золота в Америку, где бесследно пропал. Во всяком случае так гласит семейная легенда.

Вторым браком бабушка Капа вышла замуж за казачьего офицера Никифора Попова, начальника казачьей охранной части в Одессе. Во время революции 1905 года, когда евреи устраивали анти-царские демонстрации и бросали в народ бомбы, Никифор со своими казаками, сохраняя порядок, разгонял евреев. А когда русские, в ответ, стали громить евреев, Никифор и его охранная часть, опять таки сохраняя порядок, разгоняли уже русских и спасали евреев.

Когда я был мальчишкой, говорить о прошлом было опасно, поэтому мой отец и мать больше отмалчивались. Самой говорливой у нас в семье была бабушка Капа. Боевая была бабка и о прошлом моей семьи я узнал именно с ее слов. Она часто распевала мне походные казачьи песни и рассказывала всякие истории.

От неё я и узнал, что всю Первую мировую войну мой дед Никифор, в чине полковника, воевал на фронте, а бабка-полковница была с ним рядом, в ближнем тылу. В конце войны Никифор был тяжело контужен снарядом и отправлен помирать домой в Новочеркасск. Умер дед Никифор ещё до революции. Перед смертью, за выслугу лет, он был произведен в генералы и получил генеральскую шинель на красной подкладке. Из этой шинели после революции подкладку выдрали – на красные флаги, а сама шинель прослужила трем поколениям: сыну Никифора – моему дяде Вениамину (дяде Вене), моему старшему брату Сережке и, наконец, мне.

Бабка рассказала мне и такую удивительную историю – когда я родился, на Дону уже во всю свирепствовала Гражданская война и во время очередного обстрела артиллерийский снаряд пробил крышу нашего дома, застряв в стене как раз над моей кроваткой. Но... не разорвался! "Тебе здорово повезло!" – говорила мне бабушка. Когда я был в 5-м классе, наша учительница, Евгения Платоновна, как-то раз дала нам задание: "Опишите самые памятные события вашей жизни" и я описал эту историю со снарядом, закончив ее так: "Не знаю, чей это был снаряд – от красных или от белых". За это сочинение я получил от Евгении Платоновны мою первую "пятерку" по литературе.

Когда мне исполнилось 3 года, чтобы спастись от голодной смерти, моя семья перебралась в городок Миллерово, где занялась натуральным хозяйством: женщины развели кур, коз и свиней. Отец работал доктором, а я пас наших козочек, ловил тарантулов и пиявок, которых мы, мальчишки, сдавали потом в аптеку. До сих пор помню, как наши козы ели любые колючки, которые никто другой и есть-то не будет, и лазили по кручам, куда никто другой не залезет.

Через 5 лет, в 1926 году, наша семья вернулась в Новочеркасск, бывшую столицу Всевеликого Войска Донского, или ВВД, как писали до революции. Поселились мы на Московской улице, №45, во флигеле, стоявшем в глубине двора. Этот флигель и старый орех у балкона описаны мною в "Князе мира сего", как домик, в котором в молодости жили братья Рудневы. Я прожил в этом доме 15 лет, до 1941 года, а моя мать и бабушка жили там до самой смерти. Сейчас в этом доме живет пенсионер по фамилии Шило, который хорошо помнит моих родителей. Он-то и написал мне, что недалеко от входа на Новочеркасское кладбище стоит ещё большой памятник из черного мрамора моему деду по отцу, Василию Калмыкову, а рядом приютились заброшенные могилки моего отца, матери и бабушки.


В 1936 году я закончил нашу школу, которая располагалась на углу Московской и Комитетской и, как круглый отличник, без экзаменов был принят в Новочеркасский Индустриальный институт.

Тогда в стране шла так называемая Великая Чистка 1935-1938 годов, о которой сегодня уже мало кто помнит. В городе по нескольку раз арестовывали и расстреливали все советское и партийное начальство. Затем последовали аресты профессуры нашего института. Хватали всех и вся. Страна тогда замерла в страхе, ожидая ночных арестов. Это было жуткое время.

В августе 1938 года арестовали моего отца, доктора Бориса Васильевича Калмыкова. Это событие переломало всю мою жизнь. Мой отец был доктором и лечил людей. В Первую мировую войну он был врачом казачьего полка. Я думаю, что отца арестовали тогда именно как человека "из бывших", т.е. за его прошлое, за его отца и за его братьев.

Младший брат моего отца, дядя Витя, во время Первой мировой войны был военным юристом, а после революции он стал следователем "Освага", то есть Осведомительного агентства – контрразведки Добровольческой армии. Дядя Витя воевал до конца Гражданской войны и потом эвакуировался за границу. Жил в Болгарии, в Софии.

Старший брат моего отца, дядя Вася, до революции был следователем по особо важным делам при атамане Всевеликого Войска Донского. В 1926 году дядю Васю арестовали и дали 10 лет Соловков, где он вскоре умер, или, возможно, его просто убили, без суда и следствия. Тогда это просто делалось... А в трехэтажном доме, принадлежавшем дяде Васе, как в насмешку, разместилась первая в Новочеркасске Чека. Позже, в 30-е годы, в этом доме – на углу улицы Декабристов и спуска Степана Разина – был Учительский институт. Сегодня, в 2002 году, в этом доме помещается Техникум пищевой промышленности.

Помню, также, как бабушка Капа рассказывала мне, что и Новочеркасский сельскохозяйственный институт в Персияновке (поселок недалеко от Новочеркасска) – это бывшее имение моего прадеда. Он учился в Военной академии в Петербурге, знал арабский язык, воевал на Кавказе. За хорошую службу его и наградили поместьем в Персияновке. Таким образом, от моих предков в Новочеркасске остались два хороших учебных заведения.

Итак, в моей крови есть гены двух царских следователей. Возможно, именно поэтому я и пытаюсь докопаться до всяких сложных вещей: вплоть до библейского дьявола и загадочного "числа зверя", в котором, по словам самого святого Иоанна Богослова, заключена вся мудрость. И задача эта, надо сказать, трудная и серьезная.

После ареста, отца держали под следствием два года, но приговор вынесли, по тем временам, очень "милостивый" – 5 лет. Во время Великой Чистки обычно или расстреливали, или давали 10 лет концлагерей, а отцу дали "всего" 5 лет вольной высылки в Сибирь. Тогда такие сроки мало кому давали. Но в 1941 году началась война, и в результате – отец просидел в Сибири не 5, а все 15 лет, вплоть до смерти Сталина.


В начале войны, из-за арестованного отца, меня в армию не брали – я был "политически неблагонадежен". Поэтому первые два года войны я проработал инженером на маленьком судоремонтном заводе им. Ульянова в городе Горьком. Жил я там на Университетской улице в доме №15. Позже эту улицу переименовали в улицу Кузьмы Минина. Одновременно я начал готовиться в аспирантуру Индустриального института им. Жданова и, когда сдал все вступительные экзамены, пошёл в заводскую контору увольняться. "С завода есть только два выхода – или в армию или в тюрьму" – ответило мне заводское начальство. В тюрьму мне не хотелось, а в армию, как я уже знал из предыдущего опыта, меня всё равно не возьмут. Поэтому, чтобы уйти с завода в аспирантуру, пришлось слукавить: "Ладно – говорю, – отправляйте меня в армию."

Сказано – сделано. Подстригся я под машинку, засунул деревянную ложку за голенище и пришёл в военкомат. Но, как политически неблагонадежного, в армию меня опять не взяли. Вот так я и оказался в аспирантуре Горьковского Индустриального института им. Жданова. Это было совсем рядом – по той же Университетской улице. Одновременно я поступил в Педагогический институт иностранных языков – на факультет немецкого языка. Я уже прилично читал тогда по-немецки и, старательно посещая одни только занятия по разговорной практике немецкого языка, за один год сдал экстерном все экзамены. Педагогический институт, кстати, тоже был на Университетской улице.

Всё время учёбы, чтобы не умереть с голоду, я работал грузчиком на ликероводочном заводе. Мы разгружали баржи с вином, которые приходили по Волге с Каспийского моря.

Учёба давалась мне легко и я решил перевестись в аспирантуру Московского энергетического института им. Молотова, самого лучшего института по моей специальности. Сказано – сделано. В сентябре 1943 года я перебрался из Горького в Москву, перевелся в московскую аспирантуру и одновременно поступил экстерном в Московский педагогический институт иностранных языков, который помещался на Метростроевской улице, №38. Здесь я сразу был принят на 4-ый курс и принялся за дальнейшее изучение немецкого языка. Правда ходил я, опять таки, только на разговорную практику.

А кругом бушевала война... Людей с высшим образованием забирали в военные училища и выпускали офицерами, но, так как анкета моя была не ахти, то в ноябре 1943 года меня загребли в армию рядовым солдатиком, несмотря на мою прежнюю "неблагонадежность". Для получения "Солдатской книжки" тогда анкет уже не требовали и социальное происхождение особо не выясняли.

В общем, карабкался я, как муравей, наверх, а загудел на самый низ – в солдаты. Ладно, служу я верой и правдой моей советской Родине, которая была мне вовсе не матерью, а мачехой и, в конце концов, в июне 1944 года попадаю из пехотных окопов в отдел кадров Ленинградского фронта. Там, оказывается, набирают в какое-то военное училище, где требуется знание иностранных языков, особенно немецкого. А у меня в кармане гимнастерки чудом ещё сохранился студенческий билет 4-го курса Московского Института иностранных языков. Они обрадовались – "Отличный кандидат!" – и дают мне заполнить анкетку, а анкетке этой снова вопросики: "есть ли у вас репрессированные родственники?", "есть ли родственники за границей?" И сбоку предупреждение: "За дачу ложных показаний вы будете отвечать по законам военного времени". Вопросики знакомые... Они меня всю жизнь преследуют...

Ладно, сажусь я и честно пишу: один дядя пропал на Соловках, второй дядя – за границей, а отец – в Сибири. С моим студенческим билетом и этой анкеткой меня приводят к начальнику Отдела кадров Ленфронта. Полковник читает мою анкету и говорит: "А зачем вы тут все эти глупости пишете?" – и показывает пальцем на графу о родственниках. Я отвечаю: "А вот видите, сбоку – «за дачу ложных показаний» и т.д."...

"Да это – старые формы! Теперь все переменилось, – говорит полковник и отеческим тоном продолжает: – Давайте я объясню вам ситуацию. Москва требует от нас кандидатов. Мы посылаем всяких недоучек. В Москве они ко всем чертям проваливаются и тогда их возвращают нам, с руганью!!! Поняли? А вы – отличный кандидат, и, если вы будете писать все эти глупости, – тут полковник снова тыкает пальцем в анкету, – мы можем повернуть дело так, что вы не хотите служить в армии. Знаете, что это означает в военное время? Трибунал! То есть расстрел!"

И, снова переходя на доверительный тон, полковник продолжает: "Вот вам чистая анкета – заполните её и не пишите в ней, ради бога, все эти глупости. А старую анкету порвите и забудьте. Это приказ! Понятно? Об остальном мы позаботимся."

Так я попал в Москву, в Военный институт иностранных языков Красной Армии – ВИИЯКА, который неофициально называли Военно-дипломатической академией. Проучился я там с июля 1944-го до июля 1945 года. За каждый год учебы курсантам давали одну звездочку и выпускали капитанами. Но, так как взяли меня сразу на 4-й курс и проучился я там всего один, последний год, то мне шлепнули на погоны всего одну звездочку и выпустили лишь младшим лейтенантом.

Для прохождения дальнейшей службы меня распредилили в Берлин, в Главный штаб Советской военной администрации – СВА. Начал я переводчиком у генерала Шебалина, который командовал всей экономикой Советской зоны Германии. Потом я стал ведущим инженером Управления промышленности СВА. "Ведущими" нас называли потому, что каждый из нас "вёл" определенную часть немецкой промышленности.

По штатному расписанию, ведущий инженер должен быть майором или подполковником. Практически же работали все, кто имел диплом инженера. Например, в нашем отделе электропромышленности, из 7 ведущих инженеров: один был подполковник, один майор, один старший лейтенант, двое гражданских из Москвы и один младший лейтенант – т.е. я. Но, несмотря на то, что я был самым молодым – мне было тогда всего 27 лет – коллеги часто обращались ко мне за помощью, т.к. я был единственным, кто свободно говорил по-немецки. Это давало мне большое преимущество.

Должен сказать, что советские офицеры СВА, были в очень привилегированном положении. Взять хотя бы жалование. Когда я работал на заводе в Горьком инженером, мое жалование было 600 рублей в месяц. В Берлине мой оклад был уже 2000 рублей, но, поскольку мы находились за границей, то нам платили в двойном размере, то есть 4000 рублей, причём выплачивали в марках, то есть где-то 8000 немецких марок. И это на всем готовом! Квартира – бесплатно. Обмундирование – бесплатно. Еда – какие-то копейки. Помню, в офицерской столовой стакан водки (знаменитые 100 грамм) стоил всего 1 марку!

Чтобы не ударить в грязь лицом перед западными союзниками, мы не ходили в шинелях из американского сукна, а всем офицерам СВА выдавали отечественное обмундирование старшего комсостава, то есть повышенного качества. При этом нам выдавали "приклад" – т.е. материал, а шили всё немцы: шинели – немецкие портные, сапоги – немецкие сапожники, фуражки – немецкие фуражечники. Советские офицеры частенько и лечились не в советском военном госпитале, а у немецких докторов. В общем, жили мы как кум королю. Даже разбитая и разгромленная Германия жила и работала лучше, чем наша страна-победительница, а поскольку я свободно говорил по-немецки, то чувствовал я себя в Германии как рыба в воде. И если бы меня не трогали, то я бы с удовольствием прослужил советским офицером в Германии всю свою жизнь. Многие мои коллеги старались остаться в Германии как можно дольше. Кстати, даже сегодняшний президент России – Владимир Путин, тоже довольно долго служил в Германии, причем, говорят, он тоже хорошо знает немецкий язык.


Но... произошла глупая история с мотоциклом, которая имела для меня очень серьезные последствия.

Вся наша жизнь складывается из случайностей. Первым военным комендантом Берлина был генерал-полковник Николай Эрастович Берзарин, командующий Пятой ударной армией, штурмовавшей Берлин, генерал-полковник уже в 41 год. Боевой генерал. Герой Советского Союза, а погиб он от глупого и нелепого случая. Он любил кататься на мотоцикле и погиб, столкнувшись с грузовиком. А я из-за мотоцикла столкнулся с советской властью.

Был у меня в Берлине мотоцикл, да такой красавец, что украли его у меня прямо возле Главного штаба СВА. Пошел я тогда в ближайший полицейский участок, взял немецкого полицейского с собакой-ищейкой. Дал он собачке понюхать ключ от моего мотоцикла, и умненькая собачка тут же нашла вора. А вором этим оказался парторг Правового управления СВА майор Ерома, причём майор юридической службы!!!

Был я тогда молодым и глупым, плохо знал советскую власть и поэтому, как полагается в армии в таких случаях, подал рапорт начальству, то есть начальнику Штаба СВА генералу Дратвину, который, в свою очередь, передал мой рапорт начальнику Политуправления генералу Макарову. А майор Ерома был майором юридической службы, т.е. во время войны он служил в Особом отделе, был особистом и занимался расстрелом солдат. На таких людях держалась вся советская власть. К тому же, как члена партии – его нельзя было судить. Члены партии – неподсудны. Сначала их нужно исключить из партии. К тому же, повторяю, он был парторгом!

Всего этого я тогда не понимал, но зато это всё прекрасно понимал начальник Политуправления. История вышла скандальная и, чтобы замять это грязное дело, начальство решило меня убрать. Как гром среди ясного неба, я получил приказ о демобилизации и откомандировании в Советский Союз. Для меня это был страшный и неожиданный удар. Ведь я идеально подходил для службы в оккупированной Германии. Меня специально учили для этого в ВИИЯКА.

Есть о чём серьезно задуматься. Все офицеры и инженеры в отделе были членами партии. Я был единственным беспартийным, и это бросалось в глаза. Я был бельмом, белой вороной. В партию меня никогда не примут, даже если я захочу. Ведь при этом тщательно проверяют социальное происхождение, и опять – проклятая анкета. А быть беспартийным офицером, да к тому же ещё и ведущим инженером, выглядит как антисоветская демонстрация, и кончится всё это плохо. Ведь в стране тогда свирепствовала сталинщина и рано или поздно, попаду я, как мой отец, в Сибирь.

В результате всех этих мучительных, неприятных и тяжелых мыслей, принял я тогда горькое, но единственное верное решение – уйти на Запад. Я подробно описал всё это в моей книге "Песнь победителя". Поэтому не буду повторяться.

Для объективности хочу добавить, что сбежав от советского вора Еромы, я попал в лапы американских воров, которые обокрали меня, пожалуй, почище майора Еромы и случай мой – не исключение. Вот ещё несколько аналогичных примеров – в советской зоне оккупации был пункт по приему от немцев золота и драгоценных камней, в обмен на продукты, своего рода Торгсин. Заведовал этим пунктом советский лейтенант, литовский еврей Леонид Ольшванг. Вскоре он, с мешочком золота и драгоценных камней, сбежал на Запад в надежде на то, что откроет здесь ювелирный магазинчик. Но попал он в знаменитый американский лагерь "Камп Кинг", где американцы его тоже полностью обокрали.

Другой советский беженец, Володька Рудольф-Юрасов, подражая знаменитому еврею Зюссу, перед побегом на Запад спрятал себе в задний проход несколько бриллиантов. Но американские контрразведчики и там эти бриллиантики нашли и украли. Потом этот "сын Остапа Бендера" долгие годы выступал на американском Радио "Свобода" в качестве липового радио-подполковника Панина.

Первые три года на Западе я прожил в Штутгарте. Тогда в поверженной Германии была абсолютная безработица. От нечего делать, написал я несколько очерков о моей жизни в Берлинском Кремле и отослал их в газету "Посев". Романов, редактор "Посева", прочитав мои очерки, начал выпытывать у меня: "Скажите, вы раньше где работали – в «Правде» или «Известиях»?" – и не верил мне, что я никогда ранее ничего не писал. Так через два года и получилась из этих очерков моя первая книга "Берлинский Кремль".

В ней я хотел показать жизнь обычного советского человека, который шагал по жизни как бы рядом со мной. В редакции мне предложили взять себе литературный псевдоним, ведь тогда, по купленным на толкучке документам, я был Ральф Вернер.

Не долго думая, я взял себе фамилию Климов. Дело в том, что вся русская община Штутгарта говорила тогда о Кольке Климове, который от тоски в припадке белой горячки выпрыгнул с пятого этажа в окошко и разбился. Фамилия хорошая, русская – Климов. Какое же выбрать себе имя? Моим любимым литературным героем всегда был Григорий Мелехов из "Тихого Дона". Вот – и имя для героя "Берлинского Кремля". Так родился Григорий Климов – автор и главный герой моей первой книги.

А какой дать ему чин? Младший лейтенант – звучит мелковато. Ладно, сделаем его майором. Так, посередке, ни много, ни мало. Ведь я описываю среднего офицера.

И если кто-нибудь когда-нибудь будет меня критиковать, за то что я, на самом деле был только младшим лейтенантом, то я сошлюсь на Льва Толстого. Ведь когда граф Толстой писал свои "Севастопольские рассказы", он тоже был только подпоручиком, то есть младшим лейтенантом. Так что не цепляйтесь, господа, к младшим лейтенантам.

О Штутгарте того времени у меня остались самые теплые воспоминания. Маленький отельчик "Белый олень" на окраине города, где я прожил больше года. Молоденькая подружка Эллен Рейнхардт... Жизнь в полуразрушенной Германий тогда была лучше, чем в коммунистической России. А самое главное, я мог писать то, что я думаю.

В январе 1950 года я перебрался из Штутгарта в Мюнхен, где был центр русской эмиграции Германии и начал работать в так называемом Гарвардском проекте, где вырабатывались планы начинавшейся тогда психологической войны против СССР. Затем я был членом редколлегии журнала "Сатирикон", которым крутил и вертел Алексей Михайлович Мильруд – довольно оригинальный человек. Для меня он был просто Алеша.

Алеша служил тогда в американской военной разведке Джи-2 на Галилей-платц №2. Там сидели два американских майора, которые, как большинство американцев, не знали ни немецкого языка, ни русского. Они пили виски, вспоминали свой родной Техас – о какой работе тут можно говорить? Спасал их Алеша Мильруд, который свободно болтал по-русски, по-немецки, немножко по-английски и, конечно, на родном своём эстонском языке, которого никто не понимал, что было для него большим плюсом. Всю войну Алеша, будучи евреем, проработал у немцев, занимаясь антисоветской пропагандой при гестапо в учреждение под названием "Винета".

Теперь Алеша, используя гестаповский опыт, продавал свои антисоветские идеи уже новому, американскому начальству, получая под свои идеи солидное финансирование. В общем, человек он был ловкий. И двух американских майоров кормил, и другим людям давал заработать, особенно тем которые воплощали его идеи в жизнь. Для этих целей ему служил соседний дом, на Галилей-платц №1, который называли тогда "Дом чудес". Здесь то и занимался Алеша Мильруд своими фокусами.

Одним из его проектов и стал сатирический журнал "Сатирикон", который держался на одном человеке, полуеврее и полном алкоголике Николае Менчукове. Где его откопал Алёша, я не знаю, но Николай оказался очень талантливым карикатуристом. Все шло хорошо, журнал процветал и забрасывался для распространения в советскую зону Германии. Но еврей Алеша, из-за какой-то чепухи повздорил с полуевреем Николаем, в результате чего Николай хлопнул дверью и ушел в долгий запой, а журнал "Сатирикон" в конце концов закрылся. Я описал этого бедолагу в своей второй книге – "Имя мое легион", как карикатуриста Кукарачу. Бедный Николай помер в сумасшедшем доме в Хааре, около Мюнхена. Мне было очень жаль Кольку Менчукова, но такова судьба многих талантливых людей.

После "Сатирикона" я был назначен председателем Центрального объединения послевоенных эмигрантов из СССР – ЦОПЭ и главным редактором журнала ЦОПЭ – "Свобода". Эпиграфом журнала я сделал лозунг: "Свободу и Родину мало любить – за них нужно бороться!". Этот же лозунг я поставил эпиграфом в моём "Берлинском Кремле". Позже меня так же назначили и главным редактором журнала на немецком языке "Антикоммунист". Все это были проекты, выдуманные Алешей Мильрудом. Занимались мы там антисоветской пропагандой, причём шумели на всю Германию, поставляя материалы для "Голоса Америки" и Радио "Свобода". Все это, конечно, шло в советскую зону Германии.

Моя книга "Берлинский Кремль" вскоре была переведена на немецкий, английский, французский и другие языки. Голливуд поставил по этой книге фильм "Путь без возврата", который на Международном Берлинском кинофестивале 1953 года получил первый приз как "Лучший немецкий фильм года". Лучшим английским фильмом года тогда был полнометражный фильм "Коронация Елизаветы Второй", а лучшим французским фильмом года был признан фильм "Жижи" с очаровательной французской актрисой Лесли Карон. Так что соседи на наградном пьедестале у меня оказались хорошие. В результате имя Григория Климова стало известным широкой публике, чем не упустил воспользоваться для своих дальнейших комбинаций Алеша Мильруд. Он играл при мне тогда роль соглядотая-политкомиссара от ЦРУ.


Так продолжалось пять лет, с 1950 по 1955 год. Все шло хорошо. Алеша был приятным начальником, который постоянно говорил мне: "Гриша, имей в виду, я твой лучший друг!" Но затем, опять таки из-за глупой случайности, всё снова оборвалось и я нежданно-негаданно очутился в Америке.

Дело в том, что помощник Алеши, Славик Печаткин, однажды в пьяном виде перепутал меня с Алешей и полез ко мне с гомосексуальной, оральной, любовью. Я тогда даже не понял, что он от меня хочет и подумал, что он просто перепил. Но Славик, видимо, рассказал Алеше, как он засыпался, и Алеша подумал, что я догадался, что они оба – педерасты. Тогда в американской разведке это категорически запрещалось. В результате Алеша забил тревогу и решил меня убрать как опасного свидетеля. Причём за помощью он обратился... в КГБ и вскоре я почувствовал, что КГБ за мной начало охоту.

Хотя я тогда так и не понял, что мой Алеша – педераст, но КГБ, похоже, это прекрасно знал и шантажировал его, сделав двойным агентом. Получалось, что ЦРУ ему платило, а КГБ его доило. Все это были сложные лисьи игры между ЦРУ и КГБ, где сам черт запутается, но я все это выяснил значительно позже, так сказать задним числом.

Я всегда хотел себе найти русскую жену, и в Германии у меня была русская невеста, которая к тому времени переехала в Америку и всеми правдами и неправдами заманивала меня к себе. Но когда я прилетел, заявила, что она передумала, что она любит другого и так далее. Только позже я выяснил, что она – чертова лесбиянка, садистка, которая использовала меня, чтобы замаскировать свое лесбиянство.

И если моя невеста, Наташа Мейер, меня в Америку заманивала, то мой комиссар Алеша Мильруд меня из Германии выталкивал. К тому же Алеша, будучи педерастом, прекрасно знал, что Наташа лесбиянка. Если со стороны Наташи это была подлость, то со стороны Алеши это было предательство. Так или иначе, то, что не удалось сделать КГБ, удалось Наташе Мейер, разумеется с помощью Алеши, который постоянно уверял меня, что он мой лучший друг.

Таким образом, в 1955 году, в возрасте 37 лет я очутился в Америке, но не по собственному желанию, а в результате интриг, подлости и предательства.

Опять-таки из-за простой случайности... Но для меня всё это было довольно мучительно. К тому же я тогда плохо читал и совсем не говорил по-английски, а начинать новую жизнь в Новом Свете в возрасте 37 лет, да ещё и без языка – поздновато. Если в Германии я чувствовал себя как рыба в воде, то в Америке я почувствовал себя, как рыба, выброшенная на песок.


Прошло время и, уже освоившись в новой стране проживания, я решил продолжить свои литературные упражнения и написать вторую книгу – роман из советской жизни. Начал я его писать, но тут – очередная случайность. Читаю я как-то в "Новом русском слове", что Гарвардский проект, где я когда-то работал, оказывается был построен на "комплексе латентной педерастии Ленина". И вот эта небольшая газетная статья стала ключом ко многим мои загадкам – от моей капризной невесты, которая оказалась лесбиянкой, но при этом благополучно работала на "Голосе Америки", до моего комиссара Алеши, который оказался замаскированным педерастом, но тоже благополучно работал в американской разведке.

Оказалось, что американцы построили всю свою психологическую войну против СССР на комплексе педерастии товарища Ленина.

Заинтересовался я тогда всей этой чертовщиной, и стал копать дальше. Постепенно я переключился на тему гомосексуальности и дегенерации и нашёл здесь истоки и корни как русской революции, так и Великой Чистки. А затем дело дошло и до самого дьявола...

Пишу я год, пишу два, пишу три, и в конце-концов дьявол меня так запутал, что я понял, что моя рукопись никуда не годится. Печатать ее в первом варианте – нельзя. Получилась какая-то неразбериха. Дело в том, что как оказалось, я взялся за неподъёмную тему, которую практически не знал и в которой была масса лжи и коварной простоты. Недаром эту штуку называют дьяволом... Сбережения мои кончились и пришлось мне всё отложить и снова идти работать.

Так, в 1958 году я пошел работать по своей советской профессии инженера-энергетика, женился, получил американское гражданство и начал жизнь типичного среднего американца, так что и писать-то здесь не о чем.

Но тема дьявола дегенерации меня уже заинтриговала, и я чувствовал, что нахожусь на правильном пути. Ту свою злополучную рукопись я заново перерабатывал и переписывал ещё три раза. У меня по сей день в чемодане хранятся 50 общих тетрадей по 50 страниц каждая – мой первый вариант. Опытные люди верно говорят, что писательство – это 10% вдохновения и 90% работоспособности.

Поэтому, для дальнейшей разработки темы мне пришлось перепахать массу специальной литературы, начиная с Библии и кончая доктором Фрейдом. Читал я в основном в метро, когда ехал на работу и возвращался домой. В кармане у меня был огрызок красного карандаша, которым я и подчеркивал интересные места. Так я собирал по крупицам тайные знания о Боге и дьяволе, как делал в моих книгах красный кардинал Максим Руднев. Наиболее интересные находки я разместил в качестве приложения к моим книгам – "Частичная библиография использованной литературы". Там много интересных книг и каждая из них имеет мою оценку по пятибальной шкале.

И ещё одна интересная случайность – когда американцы воевали во Вьетнаме, то проектное бюро, в котором я работал в Манхеттене, разработало систему подключения блока питания (камбуза) всего персонала базы и им срочно понадобилось послать во Вьетнам наблюдателя-приёмщика от нашего бюро. Никто из моих коллег американцев не захотел туда ехать, поэтому выбор остановился на мне. Я тоже по-началу отнекивался, но когда мне пообещали на время командировки удвоить моё жалование – согласился и некоторое время проработал там инженером-приёмщиком на строительстве военного аэродрома. Половина аэродрома была уже закончена и воевала, причём авиационный полк был расквартирован в обычных брезентовых палатках, а подрядчики-строители жили в комфортабельных вагончиках с кондиционером и всеми удобствами.

Для меня эта командировка была экзотикой: интересная работа, тропики, купание и загар на песчаных пляжах с золотым песком. Причём, должен сказать, что никогда так меня хорошо не кормили, как в рабочей столовой нашей строительной компании. Ох и богатая страна эта Америка! Даже лётчики заходил в нашу столовую, так как питание у нас было лучше чем у лётного состава, а я частенько пропускал обед и вместо него ходил купаться в изумрудном Южно-Китайском море.


В 1970 году, проработав инженером 12 лет и отметив свой 52-ой день рождения, я оставил работу и стал жить на заработанные деньги, которые выгодно вложил в акции и облигации. Жил я скромно и это давало мне возможность посвятить все свое время литературной работе.

Начав в 1955 году, я только в 1970 закончил и выпустил "Князя мира сего", а затем, в 1975 году – "Имя мое легион". Это был третий вариант той рукописи, которую я просто разрезал на две части.

Мою следующую книгу "Протоколы советских мудрецов" я писал без перерывов пять с половиной лет, с сентября 1975-го по май 1981 года. В этих "Протоколах" я использовал все те интересные материалы, которые собрал уже после написания "Князя" и "Легиона". Тема эта оказалась воистину неисчерпаемой.

Однако, пока я дергал в своих книгах дьявола за хвост, тот тоже не сидел без дела – он взялся за мою жену. В результате, в 1975 году моя жена заболела климактерическим помешательством и стала сходить с ума, медленно и незаметно. Я сижу и пишу свои "Протоколы", а жена постоянно шипит рядом: "Брось ты, Гриша, писать свои глупости. Займись чем-нибудь более продуктивным". Потому богословы и говорят, что дьявол приходит неслышными шагами. Очень правильное наблюдение, и я с этим совершенно согласен, так как пережил всё это на собственной шкуре.

Обратился я тогда за помощью к о. Митрофану из церкви "Спаса-на-грехах", который когда-то говорил, что буквально преклоняется предо мной за моего "Князя мира сего". Но о. Митрофан не смог мне помочь, хотя у него самого сестра сошла с ума именно в результате климактерического помешательства и давно уже сидит в сумасшедшем доме, т.к. штука эта неизлечима. И мою жену, похоже, ждут такие же перспективы.

За примерами далеко ходить не надо. Моя теща много лет путалась с армянином Арамом, жена которого, полуеврейка Любочка, тоже уже давным-давно сидит в том же сумасшедшем доме, что и сестра о. Митрофана. И у моего друга с "Голоса Америки", Коли Лясковского, такая же история, правда, там до дурдома дело не дошло, но все завершилось болезненным разводом. И что интересно – в Америке больше половины больничных коек заняты психически больными и, при этом, сумасшедших женщин в 3 (три!) раза больше, чем сумасшедших мужчин.

Моя жена пропсиховала целых 3 года и, в конце концов, в 1978 году протащила меня через грязный развод, солгав в суде, что я будто-бы хотел ее убить, выпросив у судьи "Постановление о защите". А это уже мания преследования. В результате после 24 лет брака, в возрасте 60 лет я очутился в одиночестве. Сижу себе бобылём и пишу свои "Протоколы". А история с женой – как бы живая иллюстрация к моим исследованиям.

Закончил я писать "Протоколы" в 1981 году и после этого решил тему закрыть. Живу себе потихоньку, как американский пенсионер, завел кошечку и играю с ней на кухне. Жизнь идет своим чередом.

Однако и тут в дело вмешался господин случай. Когда-то, в конце 70-х, я познакомился с Николаем, который с тех пор стал моим хорошим другом и соратником. Так вот, в 1988 году Николай, роясь в моих архивах, а это 5 больших папок-гармоник, плюс картотека, где я собирал самые существенные и интересные материалы, вдруг предложил мне: "Григорий Петрович, у Вас здесь еще столько интересных материалов, а Вы ничего не пишите. Знаете что? Садитесь-ка Вы за Ваш письменный стол и читайте лекции по Вашим архивным материалам и карточкам, а я буду снимать всё это видеокамерой на видеокассеты".

Попробовали мы, получается вроде неплохо, что-то новое, как в кино, и решили продолжить. Начали мы снимать эти видео-лекции в феврале 1988 года и продолжали по уик-эндам более двух лет, до июля 1990 года. В общей сложности получилось 35 видеокассет по 2 часа каждая.

Позже эти видеокассеты попали в Россию, где у власти был уже Ельцин. Там с этих видеокассет сняли звуковую копию, а с неё на пишущей машинке напечатали черновые наброски, которые переслали мне для проверки и уточнения. Взялись мы с Николаем за эти черновики и, в конце концов, из этой серии видеокассет получились две книги – "Красная каббала" и "Божий народ". Откровенно говоря, я сам этого не ожидал и все это получилось как-то случайно, и в этом значительная заслуга Николая, который долго шлифовал и дополнял черновые тексты новыми материалами из моего архива, став практически моим соавтором. На моё предложение поставить его имя, как соавтора этих книг, он скромно отказался.

Сейчас эти две мои книги гуляют по России вместе с другими моими книгами, общий тираж которых уже перевалил за миллион экземпляров и я очень надеюсь, что они помогут людям разобраться в тех сложных проблемах, которые испокон веков называют Богом и дьяволом.

Ведь я как бы изобрел новую науку, которую условно назвал ВЫСШЕЙ СОЦИОЛОГИЕЙ, а началось всё это как болезненный бред красного кардинала Максима Руднева, который постепенно приобретал логическое содержание и стал руководством по борьбе с дьяволом вырождения.

Сегодня, в письмах и по Интернету, мои читатели искренне благодарят меня за мою Высшую Социологию, которая помогает им ходить по жизни осознанно, с открытыми глазами. Ведь без Высшей Социологии люди бродят по жизни – как слепые по минному полю. Вспомните роковые проценты доктора Кинси, а сколько за этим горя и страданий?

По реакции читателей я вижу, что труд мой не пропал даром и что мои книги делают доброе дело – а это согревает мое сердце.

1 сентября 2002 г.


Следующaя глaвa
Перейти к СОДЕРЖАНИЮ