За роман “Нечистая сила” Валентин Пикуль стал (посмертно) первым лауреатом премии имени М.А.Шолохова. Вся премия была передана Антониной Пикуль (его женой) на нужды Соловецкого монастыря. Валентин Саввич шел к этому роману более десяти лет. Сколько было “перелопачено” материала! Не считая газетных и журнальных заметок, которых он просмотрел многие сотни, список обработанной литературы включал 128 (сто двадцать восемь) наименований...
Помазанники божии
Каркали вороны в старинном парке. Вечерняя метель заносила тропинки... В тесной комнате Гатчинского замка, заставленной неуклюжей мебелью, ворочался, словно медведь в посудной лавке, громадный дядька с бородой, из которой проглядывало плоское лицо калмыцкого типа. Вот он протиснулся к столу и что-то начал писать. Перо кажется ничтожным в его большущей лапе с красными, будто ошпаренными кипятком, пальцами. Дверь в соседнюю комнату чуть приоткрыта и жена время от времени заглядывает в кабинет мужа. Пока все идет как надо: муж вершит делами государства, а она... она штопает его носки.
Речь идет об императоре Александре III.
Грубый и нетерпимый, яркий и выразительный. Боцманы Балтийского флота учились материться у этого императора; на флоте даже бытовало выражение "обложить по-александровски", а на докладе министра просвещения он как-то раз наложил историческую резолюцию: "Прекращай ты это образование!"
Всю жизнь его глодала забота обставить свой быт как можно скромнее. Он обожал крохотные комнатенки и низкие потолки. Став императором, из Аничкова дворца он перебрался в Гатчинский замок, где безжалостно распихал свою семью по клетушкам лакейских антресолей.
– Даже рояля негде поставить, – жаловалась императрица.
Когда приехала погостить греческая королева Ольга, спать ее положили в большую ванну. Хорошо, что женщина была бедовая, с чувством юмора. Другая бы обиделась.
Александр III постоянно носил сопревший по швам мундир. Быстро полнея, он лично велел портным расставить свои рейтузы, чтобы в них вшили клинья. В крайности всегда есть доля безобразия. Императрица как-то получила фотографии от датских родственников и, показывая их мужу, она спросила:
– Сашка, можно я закажу для них дешевые рамочки?
– Ах, Мари! Тебе бы только деньги на пустяки тратить...
Фотографии королей и принцев пришпилили на стенках обычными канцелярскими кнопками. Как в казарме. Сколько бы ни навалили бумаг министры, император корпел над ними до глубокой ночи, считая себя обязанным изучить каждую бумажку. Недостаток образования царь восполнял примерным усердием (словно мелкотравчатый чиновничек, не теряющий надежд когда-нибудь выбиться в люди) и штаны его величества даже неприлично лоснились сзади, вытертые от этого прилежного сидения...
Дело в том, что к роли самодержца его никто не готовил, и смолоду Александр бесцельно толкался (не всегда трезвый) в передних отца. В цари готовили его брата Николая. Профессура вкладывала в него массу знаний. Николаю уже сыскали и самую красивую невесту в Европе, но в 1865 году он скончался от излишеств, и права престолонаследования механически перенесли на Александра, а с титулом цесаревича он унаследовал и невесту покойного брата – принцессу Дагмару Датскую, которая в крещении стала зваться Марией Федоровной...
Вот сейчас она сидит в соседней комнате и – мешает ему! Как раз пришло время хватить гвардейский "тычок" без закуски, а Машка торчит там и подсматривает, как бы муженек не выпил чего-либо. Отложив перо, император подкрадывается к буфету. Без скрипа отворяются заранее смазанные дверцы. Вот и вожделенный графин. Засим следует легкое, давно обдуманное наклонение его над рюмкой, но раздается предательское – буль-буль-буль. В дверях уже стоит жена со старым носком в руках.
– Ах, Сашка, Сашка, – говорит она с укоризной. – Зачем ты хочешь обмануть свою старую Мари? Ведь тебе нельзя пить...
Опьянение у него выражалось в одной привычке, которой он не изменял смолоду. Император ложился спиною на пол и начинал хватать за ноги проходящих людей, слегка и игриво их покусывая. В таких случаях камер-лакеи звали царицу, а она привычно говорила ему:
– Сашка, сейчас же иди спать... Ты пьян!
И самодержец всея Руси, Большая и Малыя, Белыя и Прочая, не шумствуя (и не стараясь доказать, что он трезвый), самым покорнейшим образом убирался в спальню. Гатчинский замок, и без того угрюмый, становился во мраке словно заколдован, а в ночи гулко цокали копытами лошадей лейб-казачьи разъезды...
Петербуржцы называли царя "гатчинским затворником", европейская пресса – "пленником революции". Надо признать, что этот самодержец с тяжелым воловьим взором умел ошарашить Европу! В острый момент политического кризиса, когда многие страны искали поддержки у России, он провозглашал тост: "Пью за здоровье моего единственного друга, короля Черногории, а иных друзей у России пока что нет".
Подобные выкрутасы не были пустозвонством. Царь был уверен в несокрушимой мощи своего государства, и, выпивая чарку за здоровье южных славян, одновременно напускал похмельную икоту на Габсбургов. Военный авторитет России стоял тогда очень высоко, и Европа смиренно выжидала, что скажут на берегах Невы...
– Пока русский император изволит ловить рыбку, – говорил Александр III, закидывая удочку в гатчинские пруды, – Европа может и потерпеть. Ничего с ней не случится!
Ему повезло – он любил жену (редчайший случай в династии Романовых!). В окружении дядей и братьев, средь которых процветали самые гнусные формы разврата, Александр III сумел сохранить здоровое мужское нутро. Говорили, что царь вообще однолюб. В дневнике он заполнил страницу непорочным описанием своей первой брачной ночи. И – никаких оргий! Страшный пьяница, он не устраивал гомерических попоек, а надирался втихомолку. Начальник его охраны, генерал Петр Черевин, по совместительству исполнял должность и царского собутыльника...
Поэты демократического лагеря даже восхваляли императора за его явную скромность:
Матку-правду говоря, гатчинский затворник
Очень плох в роли царя, но зато не ерник.
Хоть умом и не горазд, но не азиатец –
Не великий педераст, как Сережа-братец.
Мария Федоровна до старости была неутомимой танцоркой. Женщина с большой волей и выдержкой, она сумела подобрать отмычки к сердцу своего грубияна-мужа. Вполне счастливая в браке, она произвела на свет трех сыновей – Николая, Георгия и Михаила (Ники, Жоржа и Мишку).
Старшего царь порол как Сидорову козу, среднего поднимал за уши, показывая ему Кронштадт, а младшего... младшего он и пальцем не тронул, хотя частенько грозился: – Мишка, ты не шали, иначе я дам тебе деру!
Мария Федоровна приехала в Россию, везя в своем багаже запас лютейшей ненависти к бисмарковской Германии, и этого запаса хватило на всю ее долгую жизнь. Она страдала за свою маленькую отчизну, на которую в 1864 году напали немцы, отнявшие у Дании Шлезвиг-Голштинию, и датская принцесса, став русской императрицей, никогда им этого не простила. Потому-то, под сильным влиянием жены, Александр III мстительно затирал людей с немецкими фамилиями, двигая по "Табели о рангах" всяких там Ивановых, Петровых и Николаевых.
Настала пора бурной русификации всего чужеродного, введенного прежними императорами. Вдруг исчезли усы и бакенбарды. Подражая неприхотливому властелину, генералы и министры России буйно зарастали бородищами. Чем пышнее была растительность, тем больше было шансов выказать себя отчаянным патриотом. На русский лад заново переобмундировали и армию. Солдат при Александре III получил удобную и легкую гимнастерку. Офицерский корпус принарядили в шаровары и сапоги бутылками, появились высокие мерлушковые папахи генералов и шинели упрощенного образца... Перед нами исторический парадокс: сын и внук германофилов стал отчаянным русофилом!
А жена не уставала нашептывать ему слова ненависти к Германии. Тактично оставаясь в тени престола, она настойчиво подталкивала мужа в объятия поверженной Франции, которая была готова на все – лишь бы иметь Россию в друзьях.
Жизнь наследника слагалась в замкнутом треугольнике: Гатчина – Копенгаген – Ливадия. Невнятным шепотком вельможи судачили, что Николаю на престоле не бывать, а бывать Михаилу. Симпатии матери тоже сосредоточились на младшем сыне.
Для раскрытия человека изнутри очень важно знать: что он читал? Из газет Николай II всю жизнь прочитывал "Русский Инвалид". Обожал юмористические журналы с картинками, которые бережно собирал в подшивки, отдавая их в конце года переплетать лучшим мастерам. Из писателей пуще всех ценил Гоголя, ибо его шаржированные герои выглядели ублюдочно-идиотски. Николаю нравилось отражение русской жизни в этом кривом зеркале, его забавляло и тешило, что Гоголь видел в России только взяточников, мерзавцев, сутяг и жуликов, и это понятно, ведь рядом с его нищими духом героями – Николай II во многом выигрывал!
Худосочие наследника вызывало тревогу родителей. Александр III постоянно ворчал на жену, что она "испортила породу Романовых". Из Германии даже вызвали знаменитого врача, который, осмотрев Ники, заявил, что цесаревич будет здоров, когда прекратит предаваться тайному пороку.
Ники с детства страдал сильными головными болями. Он не удался в родителей – ни красотою матери, ни отцовскою статью. Подрастая, цесаревич производил на окружающих странное впечатление. "Наполовину ребенок, наполовину мужчина, маленького роста, худощавый и незначительный... говорят, он упрям и проявляет удивительные легкомыслие и бесчувственность!" Повесить щенка на березе или прищемить в дверях беременную кошку было для Ники парою пустяков.
– Визжат? Хотят жить? А мне интересно, как они подыхают, – говорил Ники, смеясь.
Императрицу однажды навестил граф Шереметев.
– Вчера меня посетил ваш сын с сестрою Ксенией – сообщил он, – я сам был молод и тоже, прости господи, любил побеситься. Но... цесаревич ведет себя довольно-таки странно.
– Что он там еще натворил? – нахмурилась мать.
– Носился по комнатам, все к чертям перевертывая. Играл в прятки. Смею думать, что когда человеку с усами пошло уже на третий десяток, мне кажется, он мог бы проводить свои вечера более содержательно.
– Ах, вот оно что! – рассмеялась царица-мать. – Но, милый граф, вы же сами знаете, что мой Ники еще сущий младенец.
Министр финансов Витте, видя, что молодой мужчина болтается без дела, хотел было приобщить цесаревича к делам государства, но Александр III честнейше ответил своему министру:
– Сергей Юльевич, вы же сами видите, что мой сын растет оболтусом, каких еще поискать. Он запоздал в своем развитии...
А сил, чтобы сделать из цесаревича грамотного человека, было положено немало. Достаточно сказать, что химию ему преподавал славный Бекетов... Знаменитый умница Драгомиров, дававший наследнику уроки тактики, первым осознал всю тщету этих занятий.
– Не в коня корм! – заявил генерал сердито. – Сидеть на престоле годен, но стоять во главе России неспособен...
Пользу из учения Николай вынес только от общения с англичанином Хетсом, преподававшем ему английскую речь. Хетсу удалось привить цесаревичу отличное знание языка и любовь к спортивной ходьбе. Последним обстоятельством Ники явно гордился и буквально замучивал людей, рискнувших с ним прогуляться. Позже наследник самолично освоил процесс заготовки дров, и – надо признать! – чурбаки он колол вдохновенно.
Многие тогда поражались тому, что образование цесаревича не превышало кругозора кавалерийского поручика. Зато военная служба его оживляла! Пребывание в лейб-гусарах, которыми командовал "дядя Николаша" (великий князь Николай Николаевич), увлекло наследника. Повальное пьянство здесь начиналось с утра. Иногда гусарам казалось, что они совсем не люди, а... волки. Они тогда раздевались донага и выбегали на улицу, залитую лунным светом. Голыми они вставали на четвереньки, терлись носами, кусались и, задрав к небу безумные лица, громко и жалобно завывали. На крыльцо вытаскивали громадное корыто, которое дополна наливали водкой и лейб-гусарская стая лакала из него языками, визжала и грызлась...
Очевидец таких сцен пишет: "Никто, быть может, не обращал внимания, что организм Николая уже начинал отравляться алкоголем: тон лица желтел, глаза нехорошо блестели, под ними образовывалась припухлость, свойственная привычным алкоголикам". Но еще страшнее оказалось воздействие на цесаревича другого его дяди, гомосексуалиста Сергея Александровича, который "протащил" племянника через угар великосветских притонов.
Ежедневные вакханалии Ники с этим дядей-гомосексуалистом гремели тогда на весь Петербург, "и часто случалось, что гвардейские офицеры доставляли его домой в бесчувственно-пьяном виде". Чтобы оградить сына от этих излишеств, царица переговорила с мадам Мятлевой, у которой была разбитная дочка и четыре дачи по Петергофскому шоссе, стоившие 100 тыс. рублей. "А я вам за эти дачи уплачу триста тысяч, – сказала царица Мятлевой, – но вы должны закрыть глаза на поведение своей дочери... Что делать, если мой Ники нуждается в гигиенической прелюдии к браку!" Эта циничная спекуляция совершилась в 1888 году...
Красное Село – жарко тут, душно. В стойлах хрумкали сено уставшие за день кони. Вальсы Штрауса неслись от курзала, кричали на станции поезда. Семейные полковники, встретив своих жен, уводили их в дачные кущи. Холостяки фланировали по бульварам. Возле лагерного театра, как всегда, царила сутолока любителей Терпсихоры. "Господа, – слышались голоса, – а это правда, что сегодня вечером танцует наша несравненная Малечка?.."
"Малечка" – так в кругах гвардии называли Кшесинскую. В тот вечер она была в ударе, а великие князья Николай и Георгий, бисирующие ей из царской ложи, обтянутой фиолетовым бархатом, словно подогревали балерину, белая полоска крупных и чистых зубов которой обворожительно сверкала в темноте зрительного зала...
В антракте Жорж цинично сказал брату Ники:
– Бабец лейб-гвардейский! Навестим-ка ее за кулисами и посмотрим, как она будет переодевать трико...
6 июля 1890 года Николай записал в дневнике: "Положительно Кшесинская меня очень занимает". Через несколько дней он повторил эту запись: "Кшесинская мне положительно очень нравится".
Великий князь Георгий, кажется, опередил своего брата, но и цесаревича балерина тоже не отвергла. С той поры прошло много-много лет. Острые углы обкатала безжалостная река времени. С разумным тактом мы сумели отделить балерину от женщины... И все-таки, как ни старайся забыть дурное, Кшесинская останется для нас "роковой героиней". История знает, что почти все женщины, отмеченные подобным клеймом, как правило, были некрасивы. Вот и Малечка – крепко сбитая, с "пузырчатыми" мышцами ненормально коротких ног, невысокая и ладная, с осиной талией... Даже придворные ненавидели эту "технически сильную, нравственно нахальную, циничную и наглую балерину, живущую одновременно с двумя великими князьями".
...Между тем пора бы уж цесаревичу и жениться!
Петр I прорубил окно в Европу, не догадываясь, что через это окно полезут в Россию всякие воры и негодяи. В это же легендарное окно залетела на Русь и гессенская муха – вредитель, пожиравший повсюду побеги пшеницы. Эту муху распространили по миру солдаты из Гессена, которые везли ее со своим фуражом. Гессенская муха была злостным врагом мужиков и ежегодно уничтожала на полях России обширные посевы хлебов. Однако здесь речь пойдет о другой “мухе”, о “мухе” более зловредной и опасной.
Каждая история имеет свою предысторию... К тому времени, когда Ники стал женихом, рекорды по долголетию царствования побивала Виктория – королева Великобритании и Ирландии (она же императрица Индии). Англия уже отпраздновала золотой юбилей ее правления и готовилась отмечать бриллиантовый...
Понятно, что с высоты своего величия Виктория смело вершила браки своих дочерей. Старшая ее дочь стала императрицей Германской, породив кайзера Вильгельма II, который открыто презирал свою маменьку за то, что в душе она оставалась англичанкой. Младшую дочь (Алису-Мод-Мэри) Виктория неосмотрительно выдала за герцога Людвига IV Гессен-Дармштадтского, и этот бурбон вконец затиранил свою жену. Несчастная в браке, Алиса “испытала страсть к тюбингенскому богослову-рационалисту Давиду Штраусу... глубокая тайна окутывает этот роман, но он сильно смутил женщину, и Алиса пережила ужасные потрясения”, от которых вскорости, еще молодой женщиной, и умерла. Овдовев, Людвиг IV отбил жену у русского дипломата Колемина, введя блудницу во дворец гессенских герцогов, где его дочери подрастали между молитвами и сценами разврата с мордобитием...
В 1884 году Людвиг IV привез в Россию старшую дочь Эллу (Елизавету), выданную за царского брата гомосексуалиста Сергея Александровича; вскоре он спихнул с рук и вторую свою дочь, Ирену, за принца Генриха Прусского. Однако, уже подрастала Алиса, младшая его дочь, и папаша зачастил с нею в Петербург.
Живя на хлебах русского зятя, Людвиг IV с непонятным упорством трижды в сутки обходил все окраины Петербурга; ни музеи, ни театры, ни библиотеки его не интересовали, – вечно пьяного дурака тянуло лишь в шалманы задворок русской столицы, где шумно пировали воры, извозчики и дворники. Герцог был законченный обалдуй “со старательно улыбающимися глазами и полной готовностью расхохотаться даже от рассказа о похоронах, дабы таким дешевым способом снискать популярность”.
После скудного рациона Дармштадта, где гессенские принцессы чинно и благонравно хлебали вчерашний суп, Алиса с тихим ужасом наблюдала, как русские князья при игре в картишки, ленясь считать деньги, ставили золото “внасыпку” – стаканами! В 1889 году она целых шесть недель гостила у сестры Элли и подле своего беспутного папеньки Алиса очень много потеряла во мнении русских. Она, кажется, и сама понимала это.
Принцесса была на голову выше Николая, отчего неказистый цесаревич стыдился подходить к ней, всегда испытывая робость перед рослыми людьми. Николая ужасно коробило, что придворные окрестили Алису “гессенской мухой”... Да и Александр III, сам рожденный от гессенской матери, никаких симпатий к ее сородичам не испытывал (он даже ликвидировал в Дармштадте русское посольство!). В Гатчине отлично понимали, зачем таскается в Петербург и таскает за собой дочку этот гессенский обормот.
– Ники наш слабоволен, – сказала мать, – и я бы не хотела, чтобы он потом всю жизнь страдал под германским каблуком.
Вопрос был решен за спиной Николая, который уже придумал невесте нежное имя – Аликс (нечто среднее между немецким “Алиса” и русским “Александра”). Однажды в Петергофе, когда отец подобрел от легкого подпития, сын рискнул завести разговор о возможной женитьбе на Алисе.
– Гессенская муха жужжит напрасно, – ответил тогда отец. – У меня такое ощущение, что у этих гессенцев из Дармштадта много всего в штанах и очень мало чего под шляпами!..
При дворе сразу заметили, куда подул ветер, и сановники империи с их женами, еще вчера низко льстящие Алисе как возможной избраннице, теперь демонстративно отвернулись от нее. Перед самым отъездом принцесса была звана на придворный бал, но кавалера там для нее не нашлось. Подавленная таким открытым невниманием, Алиса скромно жалась в стороне от танцующих и тогда перед нею предстал молодой свитский полковник Орлов, который тут же пронзил сердце “гессенской мухи” малиновым звоном своих шпор... Таких красавцев Алиса еще не встречала! Именно он, Александр Афиногенович Орлов с его стройной фигурой, с матовой кожей лица, с глазами-маслинами, – бравируя своей дерзостью, стал для нее кавалером.
Об этом человеке следует писать до конца: заядлый наркоман, поглощавший коньяк и опиум, шампанское и кокаин, водку и морфий, Орлов был еще и мистиком с особым взглядом на скрещение людских судеб. Добавим к этому его злостную реакционную сущность – и образ этого красавца полковника будет завершен!
– А ведь я роковой мужчина, – сказал он Алисе, обомлевшей от его красоты. – Вы не боитесь меня?
На что последовал откровенный ответ:
– Мне ли бояться вас, если я сама верю в рок!
Между ними уже тогда возникла немая духовная близость с привкусом тягучего, как мед, сладострастия, и все это (странное совпадение!) отчасти напоминало близость матери Алисы с мрачным фанатиком Штраусом... Качаясь на упругих диванах кареты, Алиса возвращалась с бала, и здесь случилось так, что за Аничковым мостом к ней запрыгнул Орлов. Отвергнутая невеста подставила грудь и шею под бурный ливень его неистовых поцелуев, а за окнами кареты неслышно кружило и несло громадные хлопья холодного русского снега... Орлов сказал ей:
– Моя жена дивная женщина, но вы... Вы поразили меня!
В ушах еще гремела бальная музыка, и Алиса поклялась тогда, что никогда его не забудет. Вскоре она покинула Россию, чтобы больше туда не возвращаться. Потом, из затишья Дармштадта, поцелуи Орлова казались ей уже смешным эпизодом. Русский престол стал для нее недосягаем, словно далекая звезда, и Алиса дала согласие на брак с Эдуардом Саксен-Кобург-Готским (который приходился ей кузеном).
– Но не станем спешить, – предупредила она жениха.
“Гессенская муха” словно предчувствовала, что все еще может измениться, а в дневнике цесаревича Николая тогда появилась пылкая фраза: “Моя мечта – когда-либо жениться на Аликс Г.”.
Мария Федоровна с явным удовольствием поставила сына в известность о том, что Алиса уже обручена с Кобургским.
– Я тебя огорчила? Поверь моему материнскому сердцу: оно чувствует, что Алиса способна принести лишь несчастье. Я думаю, – заключила мать, – французам было бы лестно видеть под русской короной очаровательную головку истой парижанки.
Имя новой невесты было примечательно – графиня Елена Парижская, отец которой, в прошлом герцог Орлеанский, еще претендовал на бурбонский престол Франции. Однако выбор для сына мать не ограничивала: существуют еще дочери герцога Коннаутского, вот красивая принцесса Вюртембергская (кстати, наполовину русская), вот и юная греческая королевна (двоюродная сестра Ники).
– Ты можешь подумать и, подумав, выбрать...
Вскоре дотошный санкт-петербургский градоначальник фон Валь дознался, что цесаревич в Царском Селе соблазнил молодую еврейку, обещая сделать ее русской царицей (!) Эту еврейку тут же сослали в Сибирь, чтобы она не растрепала эту дикую новость. Попутно фон Валь точно установил, на какие такие шиши Малечка Кшесинская с ног до головы обвешалась бриллиантами. История получалась, прямо скажем, некрасивая. Александр III имел с сыновьями мужской разговор, после чего жаловался Черевину:
– Не то страшно, что Ники и Жорж спутались с этой плясалкой. Другое! Два круглых дурака не могли даже сыскать себе двух б..., а живут по очереди с одной и той же. Мы ведь, Петя, люди свои, и мы понимаем, что это – уже разврат...
Черевин же, как верный собутыльник царя, обладал правом говорить Александру III все, что думает, без придворных выкрутас.
– Ваше величество, – заявил он (не забывая, однако, титуловать своего приятеля), – а разгони-ка ты их всех подальше...
Александр III, по совету Черевина, вскоре велел готовить старших отпрысков в путешествие – почти кругосветное. Об этом вояже писали многие...
Переход от бурной балерины был слишком резок. Требовалась промежуточная ступень, которую цесаревич заполнил случайной связью, и в результате заболел секретной болезнью, а лечиться, во избежание сплетен, следовало подальше от дома, – такова подоплека этого путешествия, на которое царь навесил бирку с широковещательной надписью: “воспитательное”...
Осенью 1890 года Николай приехал в гавань Триеста, где его поджидал прибывший с Кавказа брат Георгий (имевший чин мичмана). Фрегат “Память Азова” отплыл в Пирей, где на пристани их встретила греческая королева Ольга (русская происхождением). С нею был сынок – королевич Георгий в чине русского лейтенанта, хороший спортсмен и замечательный лоботряс. В кают-компании, отведя за руку капитана фрегата, королева сказала ему:
– Мне с ним уже не справиться, но, может, он еще послушается вас. В случае чего разрешаю вам моего лейтенанта... сечь!
Георгий греческий подмигнул Георгию российскому.
– Нам бы только до Каира добраться, – шепнул он ему.
Каир они прочесали так, что о них там долго вспоминали. Египетским пирамидам тоже отдали дань, но это – так, больше для приличия, а греческий принц Георгий, здоровенный бугай, еще издалека, уже предвкушал индийскую экзотику:
– Теперь бы до Бомбея доплыть! Я слышал, что там женщины – на любой вкус и все разноцветные.
– А в Сингапуре еще лучше, – отвечал российский кузен. – Там не просто принимают гостей, а заодно обучают тридцати восьми способам восточной любви. Лишние знания никогда не повредят...
Но нашелся в свите человек, который осмелился заявить, что столь бесстыже вести себя нельзя. Это был дипломат Михаил Константинович Ону – русский посол в Афинах, блестящий знаток Востока, который сел на фрегат в Пирее.
– А ну его! – сказал Ону греческий королевич.
Великокняжеская троица тут же устроила на почтенного старца настоящую охоту. Стоило послу появиться на палубе, как все трое, включая и цесаревича Николая, дружно орали:
– Ану! А ну его...
Травля беззащитного старика увлекла молодежь. Николай с королевичем где-то достали грязную прокисшую тряпку и теперь часами лежали над входом в кают-компанию, выжидая когда Ону откроет дверь. Выйдет он на палубу, и... смрадная тряпка тут же опускалась на его лысину.
Дипломат как-то признался командиру фрегата:
– Кажется, это путешествие станет самым трудным эпизодом в моей биографии. Мне становится не по себе, когда я подумаю, что один из этой милейшей троицы станет моим императором...
Дул слабый зимний муссон, качки почти не было, горшки с цветами на столах кают-компании даже не привязывали. Оба Георгия (русский и греческий) жили в кормовых каютах на общих офицерских правах. Николай же занимал на фрегате салон адмирала, куда приглашал к столу (согласно очередности) ежедневно по три офицера, в том числе – по графику! – к нему ходил обедать и брат...
Опьянев, они заводили на палубе бесовские игры. Инициатором игр, как правило, являлся греческий королевич, которому сил и хамства, похоже, уже было некуда девать. Однажды над мачтами фрегата, идущего в океане, вдруг завитала на мягких пуантах тень балерины Кшесинской – злопамятный Ники так и не простил брату его успехов у Малечки! Георгий стоял тогда спиною к открытому люку, а Николай со страшной злобой пихнул Жоржа от себя – и тот залетел прямо в трюм. Из глубин корабля послышался сочный шлепок тела, столь отчетливо прозвучавший, будто на железный прилавок шмякнули кусок сырого мяса...
Чахотка, недавно залеченная, после падения в трюм дала яркую вспышку. В Бомбее был созван консилиум врачей – русских и колониальных, которые сообща решили, что влажный воздух тропиков лишь ускорит развитие туберкулеза. Александр III по телеграфу из Гатчины распорядился: “ГЕОРГИЮ ВЕРНУТЬСЯ НЕМЕДЛЕННО”. Новый год встречали без елки – вместо нее соорудили нечто варварское из бамбуковых палок, а вскоре на рейд Бомбея, возвращаясь из Владивостока на Балтику, влетел бравый крейсер “Адмирал Корнилов”, чтобы забрать на родину великого князя Георгия. Николай вежливо прервал тогда охоту на крокодилов – ради прощания с братом, которого сам и угробил!
– Со мной все кончено, – на прощание сказал Жорж, кашляя кровью...
А Николай продолжил увлекательное путешествие. Он даже прифрантился. Серая “тройка” с жилетом, на голове – котелок, в руке – тросточка. Напоминал он при этом лабазного приказчика из Сызрани или Тамбова, который вышел вечерком на Дворянскую, вгонять в трепет купеческих дочек... При верховой езде штанины брюк у него высоко вздергивались, обнажая нежно-сиреневые кальсоны. Для индийского климата – это уж слишком! Но англичане, эти природные джентльмены, кальсон цесаревича не замечали...
Проплыли мимо, словно в сказке, белые слоны Сиама... матросы стругали ананасы ножиками, словно репу с родимого огорода; сиамский король, искавший дружбы с Россией, прислал в дар русским морякам двух черных пантер, к которым было не подступиться, и двух милых поросят – ручных, как деревенские собачки.
Была уже весна 1891 года, когда в день вербного воскресенья эскадра вошла на рейд японского порта Нагасаки. В компании с греческим королевичем Николай начал свое знакомство с Японией. Для переездов пользовались рикшами. 29 апреля, осмотрев древности Киото, Николай въехал в узенькие улочки Оцу. Его вез на себе один рикша, двое других бежали сбоку, помогая везущему. За цесаревичем двигалась коляска с греческим Георгием, третьим (тоже на рикше) ехал японский принц Ари-сугава. Улица была шириною всего в восемь шагов. Кортеж растянулся, по стенкам домов жались японские полицейские.
Среди них стоял и самурай Тсуда Сацо! Внезапно двумя руками он схватил саблю и с первого же удара рассек котелок на голове русского наследника. Со второго удара из-под сабли брызнула кровь. Георгий, выскочив из коляски, треснул самурая столь сильно, что тот сразу упал. Тсуда Сацо, едва живого, скрутили. Николая отвели в ближнюю лавочку, где старая японка промыла ему раны. Врачи наложили ему на черепе два шва. Стало известно, что микадо Мацухито срочно выезжает к месту печального происшествия.
Внук солнечной богини Аматерасу приложил немалые старания, дабы загладить вину своего самурая (Япония никак не хотела ссориться с великой соседкой из-за этого случая в Оцу). Микадо лично прибыл на борт “Памяти Азова” и буквально завалил палубу фрегата драгоценными дарами Востока. Корабль стал похож на громадный антикварный базар. Здоровье Николая не внушало никаких опасений и он был готов продолжить поездку по Японии, народ которой с удивительным дружелюбием относился к русским, но тут вмешался грозный отец: “ОСТАВИТЬ ДАЛЬНЕЙШЕЕ ПУТЕШЕСТВИЕ, – диктовали из Гатчины, – НЕМЕДЛЕННО ИДТИ НА ВЛАДИВОСТОК”.
Был пасмурный и холодный день, когда “Память Азова” втянулась в гавань Владивостока. Россия обнажала перед наследником престола свои глубокие тылы... Владивосток – город бешеных денег (один паршивый лимончик, которому в Питере цена копейка, здесь стоил 5 рублей). Железной дороги еще не было, но вокзал уже стоял, сверкая новенькими кирпичами. Николай взял тачку с землей, которую и сбросил в обрыв, символизируя этим жестом закладку Великого Сибирского пути со стороны Дальнего Востока... “Воспитательное” путешествие закончилось!
Много позже потянулись глупые сплетни, будто Николай II не начал бы войны с Японией, если бы самурай не ударил его тогда саблей по голове. Но причины войны не были столь мелочны, а самураю Тсуда Сацо император на всю жизнь остался даже благодарен.
– Вы не поверите! – говорил Николай близким. – Но с тех пор, как меня трахнули в Японии по черепу, окончательно прошли головные боли, мучившие меня с самого раннего детства...
А брат Георгий, посланный лечиться на высокогорном Абастумане, домой уже не вернулся.
В сознании своего неизбежного конца люди становятся мудрее. Георгий увлекся астрономией и на свои личные деньги отстроил в Абастумане обсерваторию, которая сохранилась и до наших дней... Смерть пришла к нему в 1899 году; на смертном ложе он ругался:
– Это мне братец устроил... за Малечку! Теперь убийца царствует, шлюха пляшет, а я вот подыхаю... под облаками!
Умер он страшно, решив убежать от смерти. Его нашли мертвым в грязной проточной канаве. Когда революция сошлет Николая II с его семейством в Екатеринбург, там, сидя на бревнах, сваленных возле дома купца Ипатьева, царь на свой лад осмыслит давно минувшие дни своей юности.
– Господь Бог покарал меня за Георгия, – говорил он. – Это я виноват в смерти брата. Если б не пихнул его тогда в люк, Бог не гневался б на меня – и не было б революции на Руси...
В его тогдашнем положении он мог бы быть и умнее!
Они разместились в Малом дворце, созданном вычурным зодчим Монигетти. Небольшие комнаты вполне устраивали Александра III; окно в спальне с видом на море было открыто. Вдали, испытывая механизмы, утюжил воду броненосец “Двенадцать Апостолов”.
Император громадной тушей расплылся в креслах, а Мария Федоровна неразлучно сидела с ним рядом. “Двенадцать Апостолов” проплыли мимо Ливадии и над печальным морем еще долго клубился темно-бурый дым скверно перегоревших углей. Молодежь шумно веселилась внизу двора. Ники с Ксенией играл на фортеплясах, ездил в Массандру пробовать вина, а на ферме в Эриклике поглощал кефиры и простокваши.
Пять светил медицины неотлучно дежурили возле кресла больного императора. Поняв, что смерть не за горами, Александр III стал проявлять сильное беспокойство о делах престольных...
Алиса прибыла в прозрачный и чистый день. От Ялты она катила в широком ландо, заваленном цветами и крупным виноградом. Возле дворца, отдавая ей первые царские почести, невесту встречал николаевский батальон Преображенцев. Александр III отнесся к приезду невестки равнодушно:
– Приехала? Я так и знал... С чего бы ей отказываться? Короны – это не пуговицы, на земле не валяются.
Возле его кресла лежала куча министерских бумаг, ждущих подписи; отец придвинул их сыну:
– Читай ты, а я уже отчитался...
Николай впервые в жизни скучал над казенными бумагами. Его отвлекало соседство свежей и ароматной невесты.
– Эта депеш есть читала мы, – говорила она по-русски...
Романовы, потерянные, разбрелись по саду. Собирались в гостиной первого этажа. Наспех жевали бутерброды, пили чай и молоко. За столом слышались приглушенные разговоры:
– Я не одобряю выбора Ники: лицо у Алисы красиво, но, если присмотреться, то черты лица совсем не тонкие.
– Говорят, ее брат Санди не совсем нормальный.
– Да у этих гессенцев давно не все в порядке!
По отношению к великокняжеским родичам Алиса держала себя в холодной недоступности и, ни с кем не вступая в разговоры, высоко несла свой подбородок. Ей было ясно, что Александр III обречен, и что русская корона ей обеспечена...
Однако наверху дворца мать с отцом еще имели право решать дела престольные по своему усмотрению, и Александр III вызвал сына к себе.
– Ники, – сказал он ему, – ты и сам знаешь, что неспособен управлять страной. Обереги же Россию от врагов и революций хотя бы до того времени, когда Мишке исполнится двадцать один год. Обещай клятвенно по доброй воле уступить престол брату!
Александр III загибал разбухшие от водянки пальцы.
– Сколько же тебе мучиться? – бормотал он, подсчитывая годы. – Сейчас Мишке только шестнадцать. Год, два, три... Пять лет тебе сидеть на престоле, после чего сдай корону Мишке!
Алиса встретила его, поджав тонкие губы.
– Ники, – заявила она, – мне не нравится, как ты ведешь себя с людьми, которые ниже тебя. Если ты меня любишь, ты обязан меня слушаться... Почему профессор Лейден делает доклад о здоровье твоего отца не тебе, а твоей матери?
– Но это же так естественно: она ему жена.
– Согласна, что это естественно, но это... неправильно! Не забывай, кто ты. Нельзя, чтобы тебя обходили. Выяви свою железную волю, и пусть все сразу знают, что в России ты самый главный человек, а после тебя... после тебя главная здесь я!
Александр III скончался на 50-м году жизни. Его не задушили, не взорвали, не отравили – он умер сам (уникальный случай в династии Романовых!). Телеграфы уже отстукивали по редакциям мира сногсшибательное сообщение: “ЭТО БЫЛ ПЕРВЫЙ РУССКИЙ ИМПЕРАТОР, КОТОРЫЙ УМЕР ЕСТЕСТВЕННОЙ СМЕРТЬЮ – ОТ АЛКОГОЛИЗМА...”
Мария Федоровна с трудом высвободила свою ладонь из влажной руки мертвеца...
– Какая пустота вокруг, – простонала царица...
Возле тела отца появился Николай, и она (мать его!) вдруг с нежданной ненавистью посмотрела на сына, который приближался к ней – уже как император. В ливадийском дворце разразился жесточайший скандал, о котором знали тогда лишь немногие...
Надо было присягать НИКОЛАЮ ВТОРОМУ, но Мария Федоровна отказалась дать клятву. В дворцовой церкви была духота от множества пылавших свечей. Была ужасная теснотища от наплыва великих князей и великих княгинь. Обращаясь ко всем Романовым, вдовая царица решительно заявила:
– Мой сын неспособен править Россией! Он слаб. И умом и духом. Еще вчера, когда умирал отец, он залез на крышу и кидался шишками в прохожих на улице... И это – царь? Нет, это не царь! Мы все погибнем с таким императором. Послушайтесь меня: я ведь мать Ники, и кому, как не матери, лучше всех знать своего сына? Вы хотите иметь на престоле тряпичную куклу?
Началась свара – хоть святых выноси. Великая княгиня Мария Павловна (из дома Мекленбург-Шверинского) пихала к престолу своих отпрысков – Кирилла, Бориса или Андрея Владимировичей, но их тут же оттерли, как рожденных от лютеранки. Черногорки Милица и Стана трещали как сороки, что “дядя Николаша” лучше племянника.
Мария Федоровна шагнула к сыну и сказала, глядя на него в упор:
– Ты должен, Ники, понять меня и мои чувства...
Николая II обступили и другие Романовы:
– Как это ни печально, Ники, но мать права. Откажись от престола сразу же, и пусть коронуется Мишка, а до его совершеннолетия регентство над ним отдадим твоей разумной матери...
Алиса Гессенская вдруг начала краснеть, и выражалось у нее это странно: сначала до самых локтей побагровели руки, потом ее мертвенно-бледное лицо вдруг закидало яркими пионами пунцовых пятен. Тут все догадались, что невеста, едва владея русским языком, все же поняла смысл романовской перебранки.
– Не слушай никого, – шепнула она жениху по-английски, – а поступай по воле божией. Если сейчас на твою голову опустятся святые ангелы, то они внушат тебе то же самое, что говорю я!
Николай слабо оправдывался перед сородичами:
– Ну, какой же Мишка царь? Ему бы только собак гонять. Отец и не требовал, чтобы я вручил ему престол сразу же... Покойный родитель просил меня поцарствовать хотя бы пять лет.
– Прекратите этот базар! – рыдала Мария Федоровна. – Боже, какая дикая ночь... Я не стану присягать тебе. Не стану!
...Она прожила очень долгую жизнь и умерла на своей родине, пережив три русские революции, гибель династии, потерю детей и внуков. Наверное, в тихом Копенгагене ей, уже глубокой старухе, часто потом мерещилась эта сцена в церкви в Ливадии. Она так и не уступила сыну! Но ей пришлось умолкнуть перед батальоном лейб-гвардии Преображенского полка, который (верен своему командиру) вступил под сень храма, где грызлись “помазанники божий”, и этот батальон первым присягнул Николаю как императору (Николай II считал себя позже обязанным своему батальону за доставление короны и до самого конца царствования оплачивал из своего кармана все долги Преображенских офицеров), а следом пошли целовать иконы и все прочие... Но даже в кольце штыков Мария Федоровна так и не присягнула сыну!
На следующий день свершилось “миропомазание” Алисы Гессенской, которую нарекли Александрой Федоровной. Духовник дворца в своей речи обмолвился и назвал Алису “даромшматской” принцессой. Владимировичи, рожденные от матери-лютеранки, смеялись со злобой, скрывавшей их вчерашнее огорчение:
– Даромшматская... Надо же такое придумать!
Смеху подбавила и сама Алиса, объявив по-русски:
– Теперь я намазанница божия!!!
С моря накатывал сильный прибой. Грохот воды и шум гальки заглушали все изветы. Александр III быстро разлагался, лицо его после бальзамирования приобрело звероподобный вид. Пришла черноморская эскадра. На шканцах броненосца “Память Меркурия” под тентом из Андреевского флага поставили гроб и отплыли в Севастополь. Шторм кончился, не качало. Алиса твердила Николаю:
– Я твой ангел-хранитель. Неси бремя с терпением...
Траурный поезд отходил от Севастополя; Мария Федоровна, стоя возле окна, билась лбом в забрызганное дождем стекло.
– Какой день, какой день... Саша, ведь именно в этот день была наша с тобою свадьба! Откройте гроб, я хочу его видеть...
Мрачный экспресс с грохотом и воем летел через великую многострадальную страну, жившую надеждами на будущее. Вот и первопрестольная! Здесь Николаю II предстояло сказать речь в Георгиевском зале Московского Кремля, а говорить-то с людьми он не умел, он панически боялся многолюдства.
Нашелся в свите опытный человек – подсказал, как поступать в таких случаях:
– Ваше величество, без шпаргалки не обойтись.
– Стыдно, если заметят, что я говорю по шпаргалке.
– Никто не заметит! – заверил придворный ловкач. – Эту шпаргалку вы смело кладете на дно своей шапки, а шапку надеваете на голову. Затем вы шапку, естественно, снимаете. Держа ее перед собой, поглядывайте в шапку и читайте. Никто не догадается...
Первая речь царя, прочтенная из шапки, сошла благополучно. Петербург уже наполнялся королями и принцами, делегациями и посольствами, съезжавшимися к погребению Александра III, и в сцене его похорон как бы определился стиль будущего царствования. Провожали покойника с беспардонным цинизмом, хаотичность церемонии была поразительной. Никто не знал своих мест, все перепуталось. Слышались разговоры, шутки и неуместный хохот; из рядов погребальной процессии кавалеры раскланивались с дамами, занимавшими балконы в домах. Под конец траурная церемония обратилась в Панургово стадо, и это стадо валило через Неву, совсем забыв про покойника, а тем более о молодом императоре, понуро плевшемся за гробом...
Александра III похоронили в Петропавловской крепости, где мертвые цари издревле привыкли разделять общество с живыми врагами царизма, – уродливейший парадокс самодержавной власти! В столицу нахлынули монархические депутации из губерний. Николай II, чтобы не возиться с каждой отдельно, велел всех монархистов, как баранов, загонять толпой в Николаевскую залу.
– Я тронут, – говорил он им. – Я очень тронут...
Словечко прилепилось к нему хуже банного листа, а он повторял его, когда надо и не надо. Придворные шутники острили: “Наш император уже тихо тронулся...”
Между тем дня не проходило, чтобы у нежной Аликс где-нибудь не побаливало. То здесь кольнет, то там ее схватит, то ей воздуху не хватает. Вот и сегодня лежит пластом, словно параличная: ходить не может и ее на руках таскают из комнаты в комнату. Лейб-медики удивлены – женщина не больна, но она и не здорова; ходить может, но она, черт ее побери, почему-то решила, что ходить неспособна...
14 ноября невеста все-таки встала – был день ее свадьбы! Николай II отреагировал на это событие скромно: “Спать завалились рано, т. к. у бедной Аликс снова разболелась голова!” Зато его жена писала в дневнике восторженно: “Наконец, мы навеки скованы, и, когда здешней жизни придет конец, мы опять встретимся на другом свете, чтобы вечно быть вместе. Твоя, твоя... Покрываю тебя горячими поцелуями. Мой супруг! Мое сокровище!”. В конце, правда, сделала приписку: “Нехорошо по ночам скрежетать губами...”
Экзальтацию своих чувств она покрывала налетом мрачного мистицизма, и этот налет, словно патина на старинной бронзе, придавал молодой женщине что-то нежилое, мертвенное, почти загробное. Характер ее в общении с людьми раскрылся быстро – узколобая и нелюдимая эгоистка, живущая лишь ради себя и своих страстей, она привезла из Германии презрение к русскому народу, который искренне считала народом варварским и недоразвитым; императрица заметила в православии лишь языческие пышности, а церковные формы религиозных обрядов, казалось ей, служат одной цели – восхвалению самодержавной автократии. “Я так хочу, – капризничала она. – А этого я не хочу. Но если я хочу, значит, так надо. Правда – это только то, чего мне хочется!”
...Современники заметили, что люди высокого роста всегда имели на царя большое влияние – Победоносцов, Плеве, Витте, Столыпин, Штюрмер и... собственная жена! Имевшие же несчастье быть великанами повергали царя в ужас. Министр двора Фредерикс таким монстрам даже отказывал в аудиенции, говоря им откровенно: “Помилуйте, я не желаю вашим видом портить на весь день настроение государю...”
Нет, она не забыла свою первую русскую любовь: став шефом Уланского полка, Алиса пожелала, чтобы именно Саня Орлов командовал этим полком, и Николай II уступил ее просьбе. В это время царица была стройной, хорошенькой женщиной, пышноволосой и синеглазой, с длинными черными ресницами, и никто бы не догадался, что за такой приличной вывеской таится скопище злобных истерик, ненависти и мистицизма...
Один видный русский сановник случайно заехал в Дармштадт, где имел немало старых знакомых, и разговор у них, естественно, зашел о молодой русской государыне:
– Ах! До чего же мы в Гессене счастливы, что от нее избавились. Вы с нашей сумасшедшей принцессой еще наплачетесь.
– Но почему же? Она благопристойна и корректна.
– А вы разве еще не заметили, что Алиса ненормальная? Хотя там в России вы не знаете всего того, что творилось здесь под крышею дворца наших гессенских герцогов...
– Простите, а... что же тут у вас творилось?
– Это секрет нашего Дармштадта!
Дело в том, что мать русской императрицы умерла в чудовищных содроганиях души и нервов. Общение с германским черносотенцем Давидом Штраусом, в котором она видела своего “мессию”, полностью искалечило ее психику и всю ее жизнь, однако его идеи мессианства она успела заложить в душу дочери, и теперь уже Алиса с высоты русского престола беспокойно озиралась по сторонам, словно желая знать – где же тут апостолы? Кто станет ее пророком “от небесного откровения”?..
Но ее будущий “мессия” в то время еще колобродил в Сибири...
Фабрика по производству Богов всегда размещалась на земле... Там, где ждут чуда, пути логики уже немыслимы... Средь иерархов церкви – да! – встречались яркие самобытные личности с философским складом ума, но они-то как раз ей были не нужны. К чему ясная людская речь, если дикие вопли всегда звучат откровеннее? Мы начинаем постепенно приближаться к распутинщине...
Осенью 1896 года во Франции открылась “Русская неделя” и Париж с нетерпением ждал русского царя и царицу. Тайная имперская полиция предупредила все каверзные случайности: загранохранку возглавлял тогда матерый “следопыт” Петр Иванович Рачковский, сделавший все, чтобы чете Романовых в Париже ничто не угрожало.
Французы обновили форму и ливреи. Специально для встречи царя в Булонском лесу был выстроен Новый вокзал. Феликс Фор, пылкий президент Франции, даже изобрел для себя особый костюм: жилет из белого кашемира с золотым галуном, кафтан голубого атласа, расшитый дубовыми листьями, желудями, нарциссами и анютиными глазками, а шляпу он украсил петушиным хвостом! Но в самый последний момент его уговорили облачиться в строгий фрак, как и подобает суровому республиканцу. Казалось, что в русско-французской дружбе наступил апофеоз. Около миллиона провинциалов нагрянули тогда в Париж. На пути следования царского кортежа места возле окон продавались за 20 франков!
Николай II с супругою, державшей на коленях маленькую Ольгу, в открытом ландо в сопровождении почетного эскорта, ехали по авеню Елисейских полей. Но... “когда во дворе русского посольства за ними закрылись ворота, они испытали чувство облегчения, какое знакомо моряку, укрывшемуся в порту после шторма в открытом море”. Французы перестарались!.. На гала-представлении в парижской опере царь просто возмутился овацией публики.
– Это уже хамство! – говорил он. – Отчего они хлопают так, будто мы, Аликс, вульгарные заезжие гастролеры.
Императрица, испуганно забившись в дальний угол ложи, шепотом ему отвечала:
– В таком гвалте в нас могут бросить бомбу, и никто даже взрыва не услышит... Надо спасаться!
Ей стало мерещиться, будто революционеры хотят укокошить их именно здесь – в шумном Париже. Однажды, когда средь ночи с улицы послышался взрыв праздничной петарды, царица дико закричала:
– Полицию сюда! Нас убивают! Где же полиция? Что за паршивый город Париж – на улицах ни одного шупо!
На ее крик явился сам Рейно, комиссар парижской полиции, заставший императрицу в ночном пеньюаре, в котором она с ногами забилась в кресло.
– Спасите меня, – скулила она, сжавшись в комок...
Рейно понял, что перед ним (увы, это надо признать!) была плохо воспитанная женщина с расшатанной нервной системой. Скоро это поняли и французы и на смену активным восторгам пришло оскорбительное равнодушие.
В следующем году царская чета должна была присутствовать на маневрах французской армии в Шампани, но Александра Федоровна твердо заявила супругу: “Надеюсь, Ники, ты не дашь убить меня в Париже!” Был страшный шторм, когда они высадились в Дюнкерке, и здесь Романовы проявили самое натуральное свинство. Прибыв в страну с дружеским визитом, они отказались от посещения столицы. Впрочем, на этот раз парижане их и не ждали: никаких флагов и лампионов, никаких петард и оваций!
Во время случайной остановки в Компьене императрица вдруг... скрылась. Ее с большим трудом отыскали в каком-то грязном чулане среди старых бочек, за которыми она пряталась, вся трясясь от страха.
– Не подходите ко мне! – взвизгнула царица. – Я знаю, что все хотят моей смерти... Увезите меня во Фридрихсбург!
К этому времени она была уже матерью двух дочерей – Ольги и Татьяны. Наследник не появлялся и отсутствие сына ввергло Романовых в подлинную меланхолию.
Дело в том, что рождение третьей дочери, Марии, совпало по времени с кончиною в Абастумане Георгия, а младшему брату царя, Михаилу, как раз исполнился тогда 21 год – Мишка вошел в тот возраст, когда Николай II обязан был передать ему свои регалии власти. Правда, император делал вид, что никаких обещаний в Ливадии он не давал, но брат уже официально (!) был объявлен в стране НАСЛЕДНИКОМ ПРЕСТОЛА – и он будет им до тех пор, пока у царя не появится сын...
– Нам нужен Алексей, – со значением говорил Николай II.
Эта случайная остановка в Компьене сыграла роковую роль – именно здесь к царице явился первый предтеча мессии, которого она все еще не уставала ждать! Когда в Компьене императрица заболела манией преследования, к ней под видом врачевателя проник уроженец Лиона по имени Низьер Вашоль. Амплуа мага и чародея мало соответствовало его внешности типичного буржа: уже немолод, лысоват, большие проникающие в душу карие глаза, на толстом мизинце – громаднющий перстень, фальшиво всех ослепляющий.
– Впрочем, – сказал он после приятного знакомства, – меня в Европе знают за “Филиппа”... Почему псевдоним? Но я же не просто врач, я творческий человек... почти артист!
Пошлость иногда способна заменять мудрость, а нахальство исключает всякую церемонность. Вашоль-Филипп (отдадим ему должное) был человеком смелым. Он быстро дал понять, что воздействию его пассов поддаются именно женские немощи и при этом загадочно намекнул, что умеет управлять развитием плода во чреве матери.
“Расслабьте свои чувства, – шептал он. – Я должен без напряжения проникнуть в потаенный мир царственной красавицы. О-о, как горяча ваша рука... Чувствую зарождение мужского импульса в вашем божественном теле. Будет сын!”
Алиса, как это и бывает с истеричками, легко поддалась внушению чужой воли и сразу успокоилась, а на маневрах в Шампани была даже радостно оживлена. Когда лава французской кавалерии сорвалась в атаку и посреди плаца заметалась жалкая фигурка человека, которого, казалось, вот-вот сомнут, растопчут в неукротимом набеге конницы, императрица, стоя на трибуне для почетных гостей, подняла к глазам бинокль и уверенно воскликнула:
– Но это же... Филипп! Человек, сошедший на землю святым духом – не муравей, чтобы жалко погибнуть под копытами!
Вскоре Вашоль-Филипп перебрался в Петербург – поближе к злату. В кругу царской семьи его называли по-английски “dear Fiend” (дорогой друг). Человек беспардонной проворности, он сумел и в русской столице сыскать массу поклонников. Вместе с дядей царя Николаем Николаевичем он лихо “вертел столы”, а сеансы спиритизма в доме барона Пистолькорса создали ему славу чуткого медиума... Страх перед грядущим бросал тогда властелинов в грубейший фанатизм, настоянный на острой закваске сладострастия. Это был наркоз, и Александра Федоровна с удовольствием отдавалась воздействию таинственных пассов, ведь Филипп внушал ей, что она уже несет в себе наследника!
Императрица сбросила корсет; на интимном языке она всегда выражалась грубо-иносказательно: “Прошел уже месяц, – призналась она мужу, – а инженер-механик Беккер не навестил меня. Мой дорогой, я отправляюсь в девятимесячное плавание. Заранее поздравь меня с Алексеем...”
Но родила четвертую дочь, названную Анастасией.
– Где же наследник? – рыдала императрица...
Вашоль-Филипп оправдывался, что он де не виноват:
– Мои пассы слабо влияют на вашу сущность, ибо в момент зачатия я нахожусь вдали от вас и не могу сосредоточиться...
И... шарлатана ввели в императорскую опочивальню, где на фоне иконных ликов, мигавших во мраке лампадными огнями, поставили две гигантские кровати под пунцовыми балдахинами. Рядом с царской постелью водрузили ложе для “дорогого друга”. Мораль была растоптана! То, что люди обычно тщательно прячут от других, “помазанники божии” производили при свидетеле.
– Наш dear Fiend оказался прав! – призналась императрица мужу, – Его пасы уже во мне... Поздравь: это – Алексей!
Фрейлины первыми заметили, как она потолстела (они ей явно льстили). Напрасно лейб-акушер Дмитрий Оскарович Отт (Д.О.Отт 1855-1929 – на базе Повивального института, основанного Оттом, был создан при его участии Акушерско-гинекологический институт Академии мед. наук СССР) хотел вмешаться, в течении беременности императрица врача до себя не допускала.
Время шло. Настал девятый месяц. Николай II официально заверил двор, что вскоре следует ожидать наследника. В поисках тишины Алиса перебралась в Петергоф, а за ней тронулись и лейб-медики. Все ждали, когда залпы пушек с петропавловских кронверков возвестят России о прибавлении к дому Романовых... Настал десятый месяц, одиннадцатый!
– Что-то стряслось в природе, – посмеивались врачи.
Профессору Отту подобная галиматья надоела и он стал настаивать перед царем, чтобы его допустили до клинического осмотра царицы.
– Но императрица – не баба, чтобы ее осматривали!
– Ваше величество, – дерзко отвечал Отт, – но я ведь гинеколог, а для нас все царицы такие же, простите, бабы...
Осмотр закончился скандалом.
– Вы и не были беременны, – буркнул Отт императрице. – Все это вам внушили разные придворные негодяи...
Николаю II пришлось опубликовать официальное сообщение, что беременность императрицы оказалась ложной. Канониры крепости с матюгами разошлись от пушек. Из текста оперной феерии “Царь Салтан” цензура немедленно выбросила пушкинские строчки:
Родила царица в ночь
Не то сына, не то дочь,
Не мышонка, не лягушку,
А неведому зверюшку.
В народе ходили слухи, что царица все же родила, но родила чертенка с рожками и копытцами и царь сразу же придавил его подушкой...
Тем временем Рачковский, находясь в Париже, раздобыл о Филиппе такие сведения, что сыщик даже не рискнул доверить их дипкурьерской почте посольства. Рачковский сам прибыл в Петербург и направился с рапортом прямо к министру внутренних дел Сипягину, который встретил его сидя в кресле возле камина. Нехотя Сипягин буркнул, что готов его выслушать.
– Низьер Вашоль, именующий себя Филиппом, прожженный мерзавец, который судом Лиона уже не раз привлекался к уголовной ответственности за мошенничества и подлоги. Он выдает себя за врача, но на самом деле (не угодно ли взглянуть?) вот справка из Франции, коя говорит, что он всего-навсего ученик... мясника! Его профессия – делать колбасы и шпиговать сосиски.
– Ну и что? – нахохлился Сипягин, глядя на пламя.
– Вашоль-Филипп, – продолжал Рачковский, – выдает себя за француза... Но и это неправда! Он является активным членом тайного общества “Гранд-Альянс-Израэлит” – центра международной организации сионистов, финансовые щупальца которой уже охватили весь мир. С его помощью сионизм проник туда, куда невхожи даже вы...
– К чему это вы клоните? – недовольно буркнул министр.
– К тому, что такое ненормальное положение чревато опасностью для Русского государства. Не исключено, что иностранные разведки станут и впредь использовать для проникновения ко двору мистическую настроенность нашей государыни императрицы...
Сипягин испуганно показал глазами на пламя в камине:
– Вот вам мой добрый совет – бросьте свое досье сюда, а я как следует размешаю кочергой, и пусть его как бы никогда не было...
Рачковский поступил иначе – он пошел ко вдовой императрице Марии Федоровне и вручил досье на Вашоля-Филиппа ей!
– Спасибо, Петр Иваныч, – ответила царица-мать. – Я уже слыхала, что “не все благополучно в королевстве Датском”, как говаривал мой соотечественник принц Гамлет... Мне самой уже тошно от сарданапаловых таинств в спальне моего сына. Ладно! Еще раз – благодарю. Я передам это сыну. Лично ему в руки...
Финал истории был таков: Рачковского выперли со службы – без пенсии! Презрев своего агента, Николай II, напротив, решил возвысить Филиппа, который обрел такую силу, что уже начинал вмешиваться в дела управления государством. “Ваша супруга права, – внушал он царю, – русская нация способна понимать только кнут. Секите же этих скотов!..”
Дворцовый комендант Гессе вступился в защиту Рачковского и тоже хотел было “открыть царю глаза” на шарлатанство Вашоля, но император велел ему молчать.
– Петр Павлович, – сказал он генералу, – я ведь не лезу в ваши домашние дела, так будьте любезны не вмешиваться в мои!
Царь даже обратился в Военно-медицинскую академию, дабы ученый совет присвоил Филиппу степень доктора медицинских наук.
– А где диплом этого господина? – спросили ученые люди.
Диплома не было. Была справка, утверждающая, что Филипп является подмастерьем лионского колбасника. В обход комитета ученых, научную степень Филиппу все же присудили... От имени Военного министерства! Этот факт целиком лежит на совести генерала Куропаткина.
Николай II заодно уж присвоил проходимцу и чин действительного статского советника, что дало право Вашолю-Филиппу появляться в свете облаченным в мундир генерал-майора медицинской службы... После чего, получив подъемные от царя, он собрал все нахапанное в России – и поминай как звали!
И тут раздался...
Вот и великий пост в Александро-Невской лавре. Господи, спаси ты нас, грешных, и помилуй...
Архимандрит Феофан, магистр богословия и ректор Духовной академии, боялся оскоромиться, а потому стол его был аскетически скромен. Сначала он пропустил рюмочку смородиновой, на закуску – грибки, сиг копченый, балык и розовые ломти семги. Затем (уже под коньяк) лилась янтарная уха из волжской стерляди, а к ней подавалась кулебяка с енисейской визигой. В конце – сладкое, муссы и бламанже.
– Ну-с, – сказал владыка, безгрешно насытившись, – так дело дальше не пойдет. До чего мы дожили! Русская земля исстари царям святых чудотворцев поставляла, а ныне... что творится?
Вашоль-Филипп назад уже не вернулся, но прислал в Петербург своего ученика, хитрого еврея Папюса (настоящая фамилия – Анкосс), который тут же вовлек царя в беседы с духами умерших самодержцев. Царицу же угнетал гипнозом сомнительный венский профессор Шенк, а тибетский знахарь Джамсаран Бадмаев подкармливал Николая II возбуждающими травками... От этого в Лавре было большое смятение.
– Нешто обедняла земля русская, от Византии свет получившая? – вопрошал Феофан у клира. – Кудесники на Руси всегда под ногами словно камни валялись: бери любого – не надо!..
Сообща было решено поставить в Зимний дворец своих агентов. Первым проник к царице митрополит Антоний (Храповицкий), в прошлом блестящий офицер гвардии, свободно владевший многими языками. Это был вполне светский человек, остроумный собеседник с ядом раблезианства на устах. Но церковный штаб просчитался! Александра Федоровна совсем не нуждалась в утонченных риториках. Духовенство моментально отреагировало на свой тактический промах и, отыскивая нужный товар, быстро-быстро, как мусорщик помойную яму, перекопало весь внутренний рынок гигантской империи. Скоро по Питеру пошел слух, что в глубинных недрах матери-России объявился отрок святой жизни, который прорицает. Флигель-адъютант князь Николенька Оболенский доложил царице:
– Как козельский помещик, могу засвидетельствовать, что истинно Дух Божий сошел на отрока. Посудите сами: княгиня Аба-мелик-Лазарева, моя соседка по имениям, никак не могла, пардон, понести. Отрок заверил ее, что сын будет, и сын... явился!
– Хочу видеть отрока, – сразу же напряглась императрица.
Митька Благов, он же Козельский, он же Блаженный, он же и Коляба... Называли его по-разному – кому как нравится! Отрок сей паспорта отродясь не имел, родителей не ведал, в детстве ползал, а когда подрос, то ловко бегал на четвереньках. Позвоночник имел искривленный, а вместо рук – обрубки. “Его мозг, атрофированный, как и члены его, вмещал лишь небольшое число рудиментарных идей, которые он выражал гортанными звуками, заиканием, мычанием, визжанием и беспорядочной жестикуляцией своих обрубков”.
Как-то на деревенском празднике, развеселясь, мужики ушибли убогого чем-то тяжелым и с тех пор началась громкая Митькина слава: стал он подвержен падучей. Во время своих припадков он постоянно что-то блажил, пугая этим людей. Лечили его знахари канифолью, служащей для натирания скрипичных смычков. Так бы, наверное, и захирела Митькина слава в скромных масштабах Козельского уезда, если бы не один человек, осиявший его венцом знаменитости...
Вот он: Елпидифор Кананыкин – псаломщик церкви села Гоева; мужу сему выпала честь обнаружить великий смысл в речениях Митькиных как раз в те критические моменты, когда его корчила падучая. Даже Христофор Колумб не имел стольких выгод от открытия Америки, сколько имел их наш грозный Елпидифор, открывший в Митьке глубокий кладезь премудрости... Мужик здоровущий, вечно несытый, Кананыкин был умудрен громадным житейским опытом и потому стал он блажения отрока... расшифровывать!
– Тихо! Ша... о церкви лает... быть пожару!
И верно: ночью занялась церквушка и пошла прахом, одни головешки остались. Хочешь не хочешь, а надо верить, что на Митьку и впрямь “накатывает” Дар Божий. Теперь, когда Митьку сгибало в дугу посередь деревенской улицы, суеверные мужики и бабы обступали его стеной, выкликая вопросы и просьбы:
– Продать мне пеструшку или на отел оставить?
– Ванюшку-то, скажи, долго ль в солдатах держать будут?
Елпидифор стихийного беспорядка не потерпел.
– Это по какому праву? – бушевал он. – Митька-то мой, я же ведь блажь его толковать уразумел... Ррразойдись! Или закону не знаете? Вот я аблаката на вас спущу... Сначала вопрос подай мне, а уж я сам нужное у Митьки выведаю и перетолмачу обратно. Брать за блажь буду холстинами, яйцами и... деньгами.
Посадив Митьку на тачку, Кананыкин повез его по деревням на платные гастроли. Вот когда житуха настала! Зажил псаломщик – кум королю: бабы его оделяли чем могли, и в новой роли антрепренера наш Елпидифор отъелся, купил себе сапоги и новую рубаху. Только вот беда: случается, день-два-три, а Митька здоров, проклятый... не кидает его в приступ, не “накатывает”! От Митькиного здоровья большие убытки терпел Кананыкин.
– Ты што ж это, а? – шипел он на Митьку в благородной ярости. – Я тебя, знашь-понимашь, по всей губернии, быдто хенерала какого, на тачке катаю. Я тебе, огузнику, вчера конфетку в бумажке купил. А ты, скважина худая, от самой пятницы даже не покорчился. Сплошной убыток, а где доходы? Разорюсь я с тобой...
Однако вскоре Елпидифор заметил, что если Митьке надавать побольше тумаков, то припадки с ним случаются чаще. Теперь, подвозя блаженного к богатому селу, Кананыкин еще за околицей устраивал своему протеже хорошую взбучку и когда они подкатывали к сельскому храму, Митька уже битлся в жестокой эпилепсии... Юродивый имел теперь немало губернских заказов, и Кананыкин едва успевал расшифровывать его мычания:
– Бабу свою не жалей – помрет вскорости, тащи льна... На станцию с огурцами не ездий – обворуют там тебя, гони двугривенный. А ты, девка с пузом, не плачь – солдат свое дело сделал и назад не воротится, с тебя дюжина свежих яичек...
Так и катилась роскошная жизнь – знай толкай перед собой тачку с припадочным идиотом! Но тут вмешалась полиция:
– Стой! Кажи вид... Ага, псаломщик Кананыкин из села Гоева? Так-так... Впрочем, ты нам не нужен. Велено нам убогого Митьку из козельских мещан взять и доставить к ея императорскому величеству. А тачку забери! Про тачку нам ничего не велено...
Тут Елпидифор понял, что без Митьки он пропадет.
– Родные мои! – закричал он, падая на колени. – Да без меня-то ведь царица ни хрена не поймет от убогого.
Заявление Кананыкина подвергли критике:
– Ну, так уж и не поймет? Что она, дура какая?
– Христом-Богом клянусь, вот те крест на себе целую... Митька ведь протоколы свои только для меня пишет!
Словно подтверждая эту святую истину, Митька выпал из тачки и, дергаясь, начал “писать протоколы” для Кананыкина.
– Чего это с ним? – удивились чины полиции.
– Прорицает! Речет от Бога, чтобы нас не разлучали...
Елпидифора с Митькой посадили в вагон первого класса и научили, как надо пользоваться уборной вагонного типа: “Ты когда все соорудишь, дергай вот эту ручку. Смотри же, не дерни другую – это стоп-кран, тогда поезд остановится!” Было Елпидифору жутко и сладко от предвкушения будущего. Всю долгую дорогу до Петербурга, чтобы Митька не потерял спортивную форму, Кананыкин устраивал ему хорошие тренировки – бац в ухо, бац в другое, пригрел слева, приласкал справа... При этом говорил:
– Ты уж меня не подведи... постарайся!
Вот и Царское Село; первым делом приезжих отвели в гарнизонную баню вывести вшей. После бани Митьку приодели в зипун, а Елпидифора, соответственно его сану, в подрясник. В новой одежде, взявшись за тачку, Кананыкин с грохотом покатил ее в покои царицы, а Митька махал своими культяпками и пускал пузыри, словно младенец...
– Ишь, как тебя разбирает-то! – говорил Кананыкин. – Понимаешь ли, башка твоя дурья, до чего мы с тобой докатились?
А теперь, пока Елпидифор везет свою тачку, мы возьмем громовой заключительный аккорд. Я нарочно не говорил читателю ранее, что императрица была вполне образованной дамой. Еще в юности она прослушала курс лекций по философии и даже имела научную степень доктора философии Гейдельбергского университета!!!
Внимание, читатель! Двери распахнулись, и, визжа несмазанным колесом, в покои “доктора философских наук” отважный козельский антрепренер вкатил тачку с новоявленным чудотворцем...
– Вот мы и добрались, – торжественно изрек Елпидифор, чувствуя, что в этот момент он достиг горных высот блаженства.
Митька для начала издал легкое игривое рычание – вроде многообещающей увертюры, когда занавес еще не поднят.
– Это что с ним? – спросила царица. – О чем он?
– Деток повидать желает. Он у меня бедовый. Лимонад любит. Я ему, бывалоча, покупал... тратился! Как сыну. Куплю, а он все слакает и мне даже капельки не оставит.
Дали Митьке бутылку “Аполлинариса”, привели царевен – Ольгу, Татьяну, Марию и Анастасию (последнюю принесла на руках нянька Ленка Вишнякова). При виде множества девочек Митька, не допив шипучих вод, дико возопил.
– А сейчас он что сказал? – спросила Алиса.
– Это он чаю с повидлой хочет, – перевел Елпидифор, – Говорит, чтобы нам кажинный божиный день по баранке к чаю давали...
Описывая психопатку с дипломом доктора философии, я невольно теряюсь, ибо не могу понять ее логики. Мне остается лишь взять на веру показания очевидцев. С их слов я знаю, что беременная императрица целых четыре месяца подряд присутствовала при ужасных припадках этого эпилептика.
Сейчас ее волновал вопрос – кто родится, неужели опять не сын?
– Мммм... рррррры-ы-ы-к... у-у-ы-ы... – завывал Митька.
Понятно, что псаломщик Кананыкин (психически вполне здравый стяжатель) вылезать из дворцовых покоев не желал, а потому, дабы продлить полезное пребывание на царских харчах, хапуга толковал Митькины вопли туманно, явно затягивая время:
– Погоди еще месячишко, он тебе потом все откроет! Да не забудь указать, чтобы мне драповое пальтишко справили...
Все это время Митька весьма своеобразно причащал царскую чету: пожует “святые дары”, а жвачку выплевывал прямо в раскрытый рот Николаю II и его супруге...
Если говорить честно, то Митькины манеры были при дворе... неподходящими. С детства не приученный посещать клозеты, он, мягко выражаясь, раскладывал кучи по углам. Пойдет фрейлина – и вляпается туфлей! Хотя наклал и “блаженный”, но все-таки, согласитесь, не очень-то приятно... Что же касается Кананыкина, то он, дабы пророческий источник в Митьке не иссякал, ежедневно лупил его смертным боем.
Бледная, взвинченная от внутреннего напряжения, с расширенными глазами, вся в мелком холодном поту, Александра Федоровна все это время с неестественным вниманием наблюдала, как возле ее ног катался эпилептик. На губах Митьки, словно взбитый яичный желток, вскипала пузырчатая пена...
А Кананыкин перетолмачивал звериное рычанье:
– Тока не пужайся! Родишь кавалера, верь! Да передай хенералам своим, штобы мне на пошив сапог они хрому от казны выдали...
В один из таких “сеансов” с Алисой тоже начался припадок – истерический. Теперь на полу катались уже двое – эпилептик, весь в мыле, и закатившая глаза императрица в голубеньком капотике. На почве сильного потрясения у нее тогда случились преждевременные роды.
Держать “пророка” при дворе далее не решились. Гастролеров на казенный счет выслали обратно в козельские Палестины. Едва их запихали в тамбовский поезд, как Елпидифор сразу же, без промедления, засучил рукава подрясника.
– Жили при царях, как мухи в сахарнице. Такую жисть потерять – второй раз не сыщешь. Ты виноват... Ну, держись теперича!
Всю дорогу, под надрывные крики паровоза, Кананыкин вымещал на Митьке злобу за горестный финал своей завидной придворной карьеры. В конце концов он так измолотил своего протеже, что Митька не выдержал. Хотя количество "рудиментарных идей" в его башке было строго ограничено, но их все же хватило для понимания того, что надо спасаться. Ночью, когда паровоз брал воду на станции, Митька навзничь вывалился из вагона на землю. Поезд тронулся, разбудив Елпидифора, обнаружившего ценную пропажу.
– Митя-а-а... где ж ты, соколик ясный? Не погуби. Я тебе конфетку куплю. Кажинный день по бутылке лимонаду давать стану. Без меня-то где встанешь, где ляжешь? Пропадешь ведь, стерва...
Митька, однако, не пропал. Нашлась добрая душа, сжалилась над убогим, а врачи вернули Митьке слабое подобие человеческого облика, с четверенек его водрузили на ноги, в мычании юродивого стали проскальзывать внятные слова. Митьку сначала пригрела Почаевская лавра, откуда его занесло в Кронштадт, а потом он вновь оказался в столице, где содержался в клинике доктора Бадмаева на субсидиях Александро-Невской лавры как могучий духовный резерв православных клерикалов...
Судьба же его грозного наставника Елпидифора покрыта мраком неизвестности, и босоногая муза истории Клио при имени Кананыкина лишь разводит руками – сама в полном неведении.
“Духовная партия” еще не раз поставляла Дворцу своих агентов. Были тут Вася-странник, Матренушка-босоножка, была и Дарья Осипова, которая пророчила больше матюгами, специализируясь на лечении баб (“чтобы у них детки в пузе держались”). Эту вечно пьяную старуху поставил ко двору блистательный наркоман – генерал Саня Орлов, на которого царица давно уже посматривала с вожделением.
Много тут было всяких! Но все не то. Не то, что нужно. Они ведь были только предтечи мессии... А где же сам мессия?
...Царская чета кормилась по-английски: завтракали в полдень, обедали в 8 часов вечера. Гостей не любили. За царский стол свободно садились только министр двора Фредерикс и лишь в исключительных случаях дежурный генерал-адъютант...
Однажды неожиданно был приглашен к завтраку обер-прокурор святейшего Синода Победоносцев.
– Константин Петрович, – сказал Николай II, – мы вот тут подумали и сообща решили, что преподобного Серафима Саровского надо бы причислить к лику святых земли русской.
– Простите, государь, а... с кем вы подумали?
Император заискивающе глянул на свою ненаглядную.
– У меня немало друзей, – ответил он загадочно.
Синеватые пальцы обер-прокурора святейшего Синода сплюснулись на ручке чашки; Победоносцев даже помертвел.
– Для этого необходимо, – заговорил он жестко, – чтобы Серафима чли верующие. Чтобы в народе сохранились предания о его подвигах во имя Христа. Чтобы его мощи оказались нетленными... Я не могу сделать его святым по указу царя! – заключил он твердо.
– Зато царь все может, – вмешалась императрица...
Скоро в Саровскую пустынь выехала особая комиссия, которая – увы! – нетленных мощей старца не обнаружила. В гробу валялись лишь перемешанные с клочьями савана несколько затхлых костей, нашли также истлевшие волосы и черные зубы. В протоколе осмотра так и записали, что нетленных мощей не сыскано. Строптивую комиссию, не сумевшую понять желаний царя, тут же разогнали и создали другую, более сговорчивую. Серафим Саровский был признан в святости, а “всечестные останки его – святыми мощами”! Николай II на этом докладе отметил: “Прочел с чувством истинной радости и умиления”.
Летом 1903 года высшее духовенство империи (кстати, были они блестящие режиссеры!) организовало сцены “народного ликования” в Саровской обители. Втайне ловко сфабриковали и чудесные исцеления возле источника Серафима, но жандармские сейфы, взломанные революцией, раскрыли секрет этих чудес.
Вот фотографии филера Незаможного: здесь он слепой, а здесь уже зрячий. Вот видный чиновник Воеводин: здесь он паломничает, несчастный, с котомкою и на костылях, а вот костыли заброшены в крапиву – Воеводин уже пляшет...
Машина святости, подмазанная госбанком, работала хорошо! Ждали приезда царя с царицей. На всем долгом пути их следования – от Петергофа до Арзамаса – были выстроены солдаты при оружии (по солдату на каждые 100 метров). При встрече было немало дешевого пейзанства: плачущие бабы, вышитые полотенца, хлеб-соль, жбаны с яйцами. Николай II спрашивал волостных старшин, каково им живется, наказывал слушаться земских начальников. В одном месте царь вдруг решил пройтись по лужайке, не зная, что там была протянута проволока. В высокой траве ее не заметили и Николай II кувырнулся так, что шапка отлетела, а шедший за ним старец Фредерикс расквасил себе нос. Местный фельдшер, не искушенный в придворном этикете, измазал после этого падения физиономии царя и министра какой-то несмываемой зеленью.
Четверть миллиона богомольцев жили неряшливым табором под открытым небом. Ретирадников для них не устроили, и потому свита царя часто натыкалась на неприличные позы, портившие общую картину торжества. Питьевая вода была загрязнена, богомольцев разобрал понос, побаивались холеры. Николай II лично тащил гроб с останками Серафима Саровского, а так как он был маленького роста, то гроб все время заваливался вперед и шедшие за царем генералы сознательно приседали. Взмыленный от усердия Саблер, синодский заправила, старался больше всех, ибо он был евреем, а хотел стать гаулейтером православия!
Потом царь с царицей навестили юродивую Пашу, которая “показывала им части тела, которые обычно скрывают... встретила грубейшей руганью и в их присутствии исполняла свои нужды...”. Александра Федоровна прибыла в Сарово целеустремленной и жаждущей чуда. “Мне нужен Алексей!” – говорила она. Возле самой могилы Серафима спешно выкопали пруд. Сначала в этом пруду Алиса с сестрой Эллой выкупали фрейлину Саломею Орбелиани – женщину удивительной красоты, парализованную от сифилиса, которым ее заразил свитский генерал Рыдзевский.
Ждали ночи.
Под покровом темноты, в сонме молчаливых статс-дам, из павильона вышла императрица и направилась к пруду, на ходу сбрасывая с себя одежду. Агенты наружного наблюдения, страховавшие Романовых даже в интимной обстановке, видели из кустов, как царица долго полоскала в воде свое узкое длинное тело. Потом, нервно вздрагивая от ночной свежести, почти голубая при лунном свете, Алиса стояла на мостках купальни, а фрейлины растирали ее полотенцами. Никто тогда не знал, что из темени кустов за царицей наблюдает тот самый человек, который станет ее мессией. Пронизывая мрак ночи, глаза сибирского конокрада издали ощупывали недоступное для него царственное тело... А средь прислужниц, вытиравших императрицу, находилась в Сарове никому еще не ведомая Аннушка Танеева (в скором будущем – Вырубова). Пора уже случиться чуду!
На Инженерной улице в Петербурге, в доме № 4 проживал статс-секретарь Танеев – столичная знать, элита общества, сливки света. Однако, Аня Танеева росла толстой, молчаливой и угрюмой, совсем не похожей на аристократку. Родители ее были культурными людьми, но Анютка с грехом пополам выдержала экзамен на маловыразительное звание “домашней учительницы”. В 16 лет, когда красота только распускается, это была уже громоздкая бабища – с массивной грудью и жирными плечами. В 1902 году она перенесла брюшной тиф, давший осложнение на кровеносные сосуды ног, и девица опиралась при ходьбе на два костыля... Такой и увидела ее в Царском Селе императрица.
– А я вас знаю, – сказала она Анютке. – Не помню где, может, во сне, а может, и в загробной жизни, но я вас встречала.
Отбросив костыли, девица грузно бухнулась на колени.
– Я и сама чувствую, – запищала она, ползая по траве, – что я сама не от себя, а лишь загадочное орудие чужой судьбы, которая должна очень тесно переплестись с судьбою моей.
– Встань, – велела ей Александра Федоровна. – Какой у тебя удивительно высокий голос, а у меня как раз низкий... Если ты еще и поешь, так мы с тобою составим неплохой дуэт...
Теперь, когда к царице приезжала Наталья Ирецкая (Н. А. Ирецкая 1845-1922 – профессор Петербургской консерватории по классу вокального пения; среди ее учениц Н. Забелла-Врубель, Е. Катульская, Л. Андреева-Дельмас, Н. Дорлиак и др.), во Дворец призывали Анютку и вдвоем, закрыв глаза, они безутешно выводили рулады, воскрешая забытый романс Донаурова:
Тихо на дороге, дремлет все вокруг,
Что же не приходит мой неверный друг?..
Невзирая на возникшую близость к императрице, на плечо Танеевой не торопились прицеплять бант фрейлинского “шифра” (очевидно, при дворе не хотели иметь фрейлину с такой топорной внешностью). Позже Анютка призналась царице, что она безумно влюблена, но он такой мужчина... просто страшно!
– А каков он? – ради вежливости спросила Алиса.
– Он настолько обольстителен, что я боюсь на него глядеть. Я и не глядела! Но он недавно овдовел и теперь свободен.
– Назови мне его, – велела императрица.
– Это генерал Саня Орлов, ваше величество...
Императрица откинула голову на валик кресла.
– Ну... и что? – спросила она, овладев собою. – Вы с ним уже виделись? Он тебя уже тискал, этот жестокий бабник?
Анютка испугалась, но отнюдь не грубости языка императрицы, ибо в обиходе двора бытовал именно такой язык – почти площадный. Наверное, только сейчас девица сообразила, почему Алиса, став шефом Уланского полка, сделала Орлова его командиром... От страха шитье выпало из рук толстухи.
– Я виновата, – заплакала она. – Но не ведаю, перед кем виновата. Вы же сами знаете, что перед Орловым устоять невозможно. Раскаюсь до конца: он сказал, что придет ко мне.
– Придет... куда и когда?
– Сегодня вечером. Я уже дала ему ключ от дачи...
За окнами свежо шумел царскосельский парк. К императрице вернулось ледяное спокойствие.
– Пусть он приходит, и ты впусти его, – сказала она, с неожиданной лаской погладив Анютку по голове.
– Тебя сам всевышний послал для меня – загадочно добавила императрица – Ты и верно не сама от себя, а лишь орудие моей судьбы, которая переплетется с твоей судьбой...
Когда стемнело, генерал Орлов, накачавшись коньяком “до пробки”, открыл дачные двери. Голос Анютки Танеевой окликнул его из глубин мрачного дома:
– Идите сюда... сюда... вас уже ждут!
Из потемок возникли горячие руки и обвили шею прекрасного наркомана, но с первых же минут свидания Орлов почуял, что его встретила не та, которую он ожидал.
Ярко вспыхнул свет, и Орлов обомлел...
Перед ним лежала шефиня лейб-гвардии Уланского полка!
– Вот как вредно ходить по девицам, – сказала она со смехом, – можно попасть в постель замужней женщины... Ты удивлен? Но я же поклялась тебе тогда, что никогда тебя не забуду!
Когда они ушли и Анютка уже собиралась спать, с крыльца раздался звон шпор. Ей показалось, что это возвращается Орлов, дабы экстренно проделать с ней то, что он только что проделал с императрицей, и этим благородным жестом он как бы принесет ей свои извинения. Но в спальню вдруг шагнул сам император Николай – в солдатской шинелюге, пахнувшей конюшней. Он был бледен, от него ужасно разило вином.
– Аликс... была?
– Да, – еле слышно отвечала Анютка.
– Тогда... ложись, – нелогично велел император.
Классический треугольник обратился в порочный четырехугольник. Николай II впредь так и делал: напьется и идет к ней. “А когда я не пьян, – признался он, – так я уже ничего не могу...” Он относился к любовнице, как к поганой выгребной яме, куда можно сваливать всю мерзость опьянения. Анютка была измазана царем с ног до головы, и эта-то грязь как раз и цементировала ее отношения с царской четой.
Освоясь с положением куртизанки, Анютка в Ливадии уже открыто преследовала Николая II, что не укрылось от взоров императрицы...
Что бы сделала на ее месте любая женщина?
Все сделала бы – вплоть до серии звонких оплеух! Даже град пощечин с воплями и слезами можно понять, ибо они – от здорового чувства, не омраченного цинизмом. В любви бывает всякое, не бывает только равнодушия. Алиса же повела себя строго педантично. Сама до предела откровенная в интимных вещах, она и мужа приучила к откровенности, доведенной до безобразия. То, что в жизни всеми подразумевается, но не подлежит обсуждению, Романовы пережевывали на все лады.
Николай II доложил жене о своей измене во всех подробностях...
“Аня хватила через край, – подлинные слова императрицы. – Но ты слушайся меня! Тебе следует быть твердым. Не позволяй наступать на ногу. Если она опять станет лезть, мы будем время от времени окатывать ее ледяной водой”.
Даже в этой истории за ней осталось решающее слово главного консультанта. Она сама не замечала, что в ее практической дидактике есть нечто противоестественное. Это даже не цинизм, а полная атрофия нравственного возмущения. Никаких клятв от мужа царица не требовала (у самой рыльце в пушку), и Николай II так никогда и не прерывал своих отношений с Анюткой.
Об этой скотской связи догадывались многие, и потому женихов на богатую невесту не находилось. Когда все уже ясно, тогда и скрывать ничего не надо. Танеева жаловалась самой... царице:
– Мне теперь трудно найти мужа, – говорила она.
– Я сама его тебе найду, – утешала ее Алиса.
30 июля 1904 года у императрицы наконец-то родился наследник-цесаревич, нареченный Алексеем. Над Невою долго палили пушки. Николай II был искренне убежден, что наследника престолу подарил ему его духовный патрон Серафим Саровский... Позже, когда Алексей подрос, придворные находили в нем большое сходство с генералом Орловым. По углам шушукались: “Стоило в это дело вмешаться Орлову, как, глядь, и наследник сразу же появился...” Впрочем, иностранная печать, отлично осведомленная, никогда и не считала Николая II отцом цесаревича Алексея.
Теперь, когда цесаревич явился, император тут же отобрал у своего брата титул наследника российского престола. Мишке же было присвоено положение “условного регента” (на всякие непредвиденные случаи жизни). Надо признать, что, повзрослев, Мишка и не напрашивался на корону. “А зачем мне эта морока? – говорил он, когда ему делали намеки на то, что он имеет право претендовать на престол. – Разве мне и без короны плохо живется?”
Михаил Александрович рано начал кутить. Отчаянно прожигая жизнь по шантанам, к двадцати годам это был уже совершенно облысевший человек, а ресторанная кухня наградила Мишку язвой желудка. Вокруг него, щедрого на кутежи и подачки, постоянно крутились ищущие злата женщины. По натуре он был добряк, не умевший ни в чем отказывать, и когда одна из метресс, госпожа Косиковская, наступила ему на горло, чтобы он срочно на ней женился, Мишка не стал отстреливаться, а сразу же поднял руки, сдаваясь на милость победительницы... Пришлось вмешаться матери, которая спровадила энергичную даму на Ривьеру, а сыночку устроила головомойку: “Пойми, что при скандальном браке ты теряешь все. Ты теряешь главное – право на занятие престола...”
Это было крепко сказано! За спиною Мишки еще много лет трещали, ломаясь в поединках, копья царедворцев и родственников. Мария Федоровна, явно недовольная Николаем и своей невесткой, кажется, была не прочь произвести на троне шахматную рокировку, заменив старшего сына младшим...
Лето 1904 года выдалось знойное, с частыми грозами. Короткие бурные ливни не освежали землю. Алиса, как всегда, болела: полежав на постели, перебиралась на кушетку, с кушетки – в шезлонг. Николай II, подобно дачнику-обывателю, шлялся по окрестным лесам, собирая в лукошко грибы и ягоды. Родители не могли нарадоваться на своего ребенка. “Удивительный бэби – никогда не плачет!”
8 сентября младенец доставил им первое беспокойство. Вдруг, ни с того ни с сего, у него началось обильное кровотечение из пуповины. Врачам сделалось страшно. Лейб-хирург профессор Сергей Петрович Федоров первым нарушил тягостное молчание.
– У наследника престола, – доложил он царю, – болезнь, называемая “болезнью королей”. В науке же зовут ее гемофилией. Пустяковый ушиб или укол иглою, даже приступ кашля могут вызвать кровотечение, которое медицина не способна остановить. Ваше величество, знайте правду: гемофилитики обычно умирают в детстве и очень редко они вступают в зрелую жизнь.
Федоров пощадил царя, умолчав о главном: гемофилия является ярким признаком вырождения.
Женщины этой болезнью никогда не страдают, и великобританская королева Виктория всю жизнь чувствовала себя отлично, но именно она-то и несла в себе гены этой ужасной болезни, которая расползалась как лишай по дворам старинных династий Европы, поражая отпрысков коронованных родителей. Три испанских инфанта, потомки Виктории, уже умерли от гемофилии; родной брат кайзера, гросс-адмирал Генрих Прусский, женатый на Ирене Гессенской, тоже уже получил от нее отравленных сыновей.
Считается, что Вильгельм II был особо заинтересован в браке Николая с Алисой, чтобы безжалостная гемофилия ускорила вырождение Романовых...
Ну, а сама Алиса? Знала ли она об этом? Да, она тоже знала, но всем своим не женским, а чисто монархическим существом Алиса стремилась к зарождению в себе не столько сына, сколько наследника престола, ибо вопросы династии для нее были дороже чувств материнства. Наследника она произвела... Встреча с гемофилией состоялась... Ничего исправить нельзя! Революция просто ампутировала то, что уже отгнило...
...К этому времени Бехтерев, великий знаток глубин души человека, уже отступился от лечения Александры Федоровны, полагая, что дурная наследственность, помноженная на мистические психозы, делает ее неизлечимой.
Она еще не сумасшедшая, но и нормальной назвать ее трудно. Наряду с разрушенной психикой в ней бились и импульсы твердой воли – императрица была целеустремленной психопаткой...
Были периоды, когда Николай II даже изолировал детей от их матери. Его положение как императора было ненормальным: болезнь жены следовало скрывать от придворных, от министров... даже от лакеев!
Очевидец пишет: "Было испробовано все, что могли дать богатство и власть. Держали в Вилла-Франке яхту для изоляции царицы на море, строили в Крыму дворец для изоляции ее на суше. Александру интернировали за решетками замка Фридберг близ Наугейма. Больную осматривали светила мировой медицины, молились о ней архипастыри всех церквей... Но ничто не помогало!"
Помимо страсти к обаятельному наркоману Орлову, императрица испытывала почти лесбиянскую привязанность к Анне Танеевой. Иногда во время плавания на "Штандарте" она нервно требовала, чтобы подругу срочно доставили на корабль и Николай II посылал за фрейлиной миноносец, который на предельной скорости врывался в Неву, подхватывал с набережной Анютку и спешил обратно в финские шхеры. Царица успокаивалась.
В сферу ее постоянно ранящей возбудимости скоро попал и сын.
Каждая мать любит свое дитя, и никто не осудит мать за эту любовь, но даже в любви к сыну Алиса была предельно эгоистична. Это было какое-то патологическое обожание, неизменно связанное с мистическим ужасом. Во время революции, схватив маленького Алексея, царица в панике металась по углам дворца. За ней следили, боясь, что она спрячет наследника где-нибудь в таком месте, где его никто не сможет найти... Потом она перестала раздеваться на ночь. Заядлая лежебока, она сидела на постели. Сидела не как-нибудь, а в дорожной ротонде и в шапке, держа возле себя саквояж с драгоценностями.
– Аликс, что ты делаешь тут в потемках?
– Разве ты не видишь, что я еду.
– Ты... едешь? Куда же ты едешь?
– Пора бы уж знать, Ники, – отвечала она мужу, – что у меня есть единственная дорога – до родного Фридрихсбурга...
Она – то требовала от царя, чтобы он ради ее успокоения пролил моря народной крови, то вдруг отупело застывала с вытаращенными глазами, недвижимая, словно истукан.
Под глубоким секретом из Москвы был вызван опытный невропатолог Григорий Иванович Россолимо – образованнейший человек, близкий друг Чехова, Станиславского и Левитана.
Он потом рассказывал, что там творилось: “Я нашел императрицу в состоянии животного ужаса. Никогда до этого не видав меня, она вдруг кинулась целовать мне руки! Никого не узнавала, постоянно рыдая. Просила, чтобы я вернул ей сына... Чепуха какая-то! Ведь наследник находился в соседней "игральной" зале. Я потребовал удаления больной из привычной для нее обстановки. Настаивал на клиническом содержании. "Что это значит? – возмутился Николашка. – Уж не хотите ли вы, чтобы я посадил ее в бедлам?" Меня выгнали. Потом царицу тайно вывозили в Германию, которая действовала на ее психику благотворно. А вскоре появился и Гришка Распутин, после чего помощь медицины уже не понадобилась. Я врач-психиатр, все-таки, как-никак, профессор медицины... Я далек от мистики, но даже я вынужден признать, что этот темный мужик обладал немалой силой внушения. В нем была какая-то особенность, которая властно парализовала волю не только женщин, но иногда действовала даже на крепких мужчин. Я знаю, что Столыпин влиянию Гришки не поддался. Он стал врагом его и на этом сломал себе шею...”
Бархатный сезон в разгаре... Наезжающие в Ялту бездельники, гуляя по окрестностям, упирались в ограду с надписью: “ЛИВАДИЯ. ИМЕНИЕ ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА”.
– Сюда нельзя, – словно из-под земли появлялись охранники. – Требуется особое разрешение ялтинского градоначальника...
Вокруг Ливадийского дворца, под шум тополей и кипарисов, свежо и молодо звенели фонтаны – Мавританский, Венера, Нимфа... Ветер с моря доносил до помазанников божиих очаровательные ароматы экзотических растений, всхоленных в оранжереях. По вечерам над Ялтою разгоралось зарево электрических огней, туда спешили ночные пароходы, там люди фланировали по бульварам, танцевали на площадках, окруженных фонариками, ели и пили, поднимая бокалы за прекрасных дам. По-своему они были счастливы... Бархатный сезон в Ялте – это, конечно, чудо!
По воздушной перголе, увитой розами, гуляли царица и Вырубова с русско-татарскими разговорниками в руках.
– Я боюсь – бен коркаим, мы боимся – бизлер коркаимыс, – твердили они. – Бабочка – кобелек, баня – хамам, блоха – пире, я люблю – бен северым, пистолет – пыштоф...
А вдали шумела праздничная Ялта, там играли оркестры.
– Скажи, – спросила императрица, – тебе никогда не хочется вырваться из этой золотой клетки на волю?
– Иногда мне, правда, скушно, – созналась Вырубова.
Александра Федоровна окунула лицо в ворох прохладных роз. Ее рука забросила в кусты татарский разговорник.
– Мне тоже надоела эта... тюрьма!
Крайности всегда имеют тяготение одна к другой, как полюса магнитов. Парижский апаш читает роман из жизни маркизы, а сама маркиза читает роман из жизни апаша. Царям тоже иногда бывало любопытно подсмотреть недоступную им народную жизнь.
– Сана, – вдруг предложила Вырубова, – отсюда до Ялты извозчики берут полтинник. Оденемся попроще и будем вести себя как обычные гуляющие дамы... Ведь на лбу у нас не написано, что ты царица, а я твоя приближенная...
Взяли извозчика, покатили. Алиса оборачивалась:
– Как-то даже странно, что нас никто не охраняет.
– Странно или страшно?
– И то и другое. Ощущение небывалой остроты...
– Вот видишь, как все хорошо!
Извозчик спросил, куда их везти в Ялте.
– Высади возле "Континенталя".
– Но там дорого берут, – заволновалась царица.
– Ладно. Тогда возле "Мариино", там дешевле...
На открытой веранде "Мариино" они ели мороженое, потом с некоторой опаской вышли на Пушкинский бульвар. Ялта город странный: каждый приезжий – барин, каждый ялтинец – лакей барина. Подруги были в больших шляпах, тульи которых обвивала кисея. Обе в одинаковых платьях, с одинаковыми зонтиками, на которые опирались при ходьбе, как на тросточки.
– Как интересно, – говорила императрица, вся замирая. – Воображаю, как мне попадет от Ники, когда он узнает...
На лбу у них ничего написано не было, но все-таки, смею думать, что-то там все же было написано, потому что один молодящийся жуир наглейше заглянул под шляпу императрицы.
– Недурна, – сказал он и побежал за ней следом. – Мадам, приношу извинения за навязчивость, но желательно...
– Пойдем скорее, – сказала Анютке царица.
Ухажер не отставал:
– Мадам, всего один вечер. Три рубля вас устроят?
Вырубова едва поспевала за императрицей.
– Боже, за кого нас принимают!
Сбоку подскочил еще один пижон, беря Анютку под руку.
– Чур, а эта моя... обожаю многопудовых!
Назревал скандал. Вырубова не выдержала:
– Отстаньте! Вы разве не видите, кто перед вами?
– Видим... или вам пяти рублей мало?
Александра Федоровна истошно закричала:
– Полиция! Городово-ой, скорее сюда...
Не спеша приблизился чин – загорелый как черт.
– Чего надо? – спросил меланхолично.
– Я императрица, а эти вот нахалы...
Раздался хохот. Собиралась толпа любопытных.
– Пошли, – сказал городовой, хватая Алису за локоть.
– Я императрица... Как ты смеешь! – вырывалась она.
Другой рукой полицейский схватил и Вырубову:
– И ты тоже... в участке разберутся...
К счастью, в толпе оказался богатый крымский татарин Агыев, который не раз бывал в Ливадии, где продавал царю ковры.
– Бен коркаим! – крикнула ему царица по-татарски.
– Бизлер коркаимыс, – тоненько пропищала Вырубова...
Агыев решительно отбросил руку городового.
– Дурак! Или тебе в Сибирь захотелось?..
Пока они так общались с внешним миром, вся Ливадия перевернулась в поисках пропавших. Николай II был страшно бледен.
– Где вы пропадали? – набросился он на жену.
– Ники, какой ужас! Меня сейчас приняли за уличную даму, и знаешь, сколько мне предлагали?..
– Хорошо, что тебя не приняли за царицу, – в бешенстве отвечал Николай II. – А сколько тебе давали, я не желаю знать.
– Нет, ты все-таки знай, что давали три рубля.
– А за меня целых пять, – ехидно вставила Анютка.
– Представляю, – сказал Столыпин, завивая усы колечками, – как была оскорблена императрица, что за нее давали на два рубля меньше...
Бархатный сезон начался анекдотом – анекдотом и закончился.
24 октября в пьяную голову царю взбрело одеться в солдатскую форму при полной выкладке – со скаткой шинели, с брякающим котелком и с винтовкой, взятой "на плечо". В таком виде, сильно шатаясь, он продефилировал по Ялте и в пьяном солдате все узнали царя.
В дождливом Петербурге Столыпин, прослышав об этом казусе, был вне себя: "Какой позор! Теперь надо спасать этого комика..." Премьер срочно выехал в Крым, проведя в душном вагоне 39 часов долгого пути; в вагон к нему забрался журналист из влиятельной газеты "Волга" и ночью Столыпин, блуждая по ковровой дорожке, крепко сколачивал фразы интервью.
– Дайте мне, – диктовал он, – всего двадцать лет внутреннего и внешнего покоя, запятая, и наши дети уже не узнают темной отсталой России, восклицание. Абзац. Вполне мирным путем, запятая или тире, как вам удобнее, одним только русским хлебом мы способны раздавить всю Европу...
В Ливадии его ждал пристыженный пьянкой царь.
– Вам предстоит реабилитировать себя...
Николай II покорно подчинился. На него снова напялили солдатское обмундирование. Он, как бурлак в ярмо, просунул голову в шинельную скатку, вскинул винтовку "на плечо". Столыпин царя не щадил – в ранец ему заложили сто двадцать боевых патронов, а сбоку пояса привесили шанцевый инструмент и баклагу с водой.
– Не забудьте отдавать честь офицерам!
Николай II маршировал десять верст, после чего подставил себя под объективы фотоаппаратов. Для ликвидации скандала всему делу придали вид преднамеренности – будто бы царь-батюшка, в неизреченной заботе о нуждах солдатских, решил на себе испытать, какова солдатская лямка.
Этим повторным маневром (проделанным уже в трезвом состоянии) хотели возбудить патриотический восторг армии. Однако русский солдат царю не поверил. Историк пишет: "Солдат очень хорошо понял, что царь "дошел". Но не до солдатской участи, а до той грани, за которой алкоголикам чудятся зеленые змии, пауки и другие гады!"
В канун войны один наш историк сидел как-то в садике у Донона за обедом и "слышал за ближайшим трельяжем громкий смех и чей-то голос, принадлежавший по оборотам и акценту, очевидно, не только какому-то дремучему еврею, но и человеку явно неграмотному. Субъект этот, оказавшийся Аароном Симановичем, рассказывал историю своей жизни, не забывая держать напоказ оттопыренный палец, чтобы все видели в его перстне бриллиант в пятнадцать каратов.
– Что делать бедному еврею, если Россия начала войну с Японией? Я закрыл в Киеве лавку по скупке подержанных вещей и купил сразу два сундука карт. По дороге на войну, до самого Иркутска, я подбирал заблудших красавиц и на каждой крупной станции фотографировался с ними в элегантных позах. Что нужно воину на фронте? Ему нужны карты и женщины. Я обеспечил господ офицеров покером, интересными открытками и хорошим борделем. Не скрою – разбогател... Но... дурак я был! Решил честно играть в "макаву" и спустил целый миллион.
– А чем же сейчас занимаетесь? – спросили его.
– Ювелир... придворный ювелир!
– Как же вы, еврей, проникли ко двору?
– Моя жена была подругой детства графини Матильды Витте, а царица покупает бриллианты только у меня... Как? А вот так. Допустим, камень у Фаберже стоит тысячу. Я продаю за девятьсот пятьдесят. Царица звонит по телефону Фаберже, а тот говорит, что Симанович продешевил... Ей приятно. Мне тоже.
– Какая же вам-то выгода?
– Навар большой. Вот царица. Вот бриллиант. Вот я...
– А на что же вы тогда живете, если камень обходится вам в тысячу, а продаете царице себе в убыток?
Симанович обмакнул губы в бокал с красным вином.
– Я играю... наперекор судьбу!
Это "наперекор судьбу" развеселило компанию, а историка поразила "полная атрофия возмущения" слушателей: в их присутствии оскорблялась русская армия, умиравшая на полях Маньчжурии, а никто из них не догадался треснуть "поставщика ея величества" по его нахальной фарисейской роже...
Лакей шепнул историку:
– Это секретарь и приятель Гришки Распутина.
Так эти два имени, имя Распутина и имя Симановича, прочно сцепились воедино.
Что же их соединяло?
Еврейский народ дал миру немало людей различной ценности... были среди евреев великие философы-свободолюбцы и были средь них великие палачи-инквизиторы.
Русское еврейство могло гордиться революционерами, художниками, врачами, учеными и артистами, имена которых стали нашим общим достоянием. Но это лишь одна сторона дела; в пресловутом "еврейском вопросе", который давно набил всем оскомину, была еще и изнанка – уже набиравший силу сионизм.
Сионисты добивались не равноправия евреев с русским народом, а исключительных прав для евреев, чтобы – на хлебах России! – они жили своими законами, своими настроениями. Не гимназия была им нужна, а хедер; не университет, а субботний шабаш.
Сионизм проповедовал, что евреям дарована "вечная жизнь", а другим народам – "вечный путь"; еврей всегда "у цели пути", а другие народы – лишь "в пути к цели". Раввины внушали в синагогах, что весь мир – это лестница, по которой евреи будут всходить к блаженству, а "гои" (неевреи) осуждены погибать в грязи и хламе под лестницей... Вот страшная философия!
Сионизм, кстати, никогда не выступал против царизма, наоборот, сионизм старался оторвать евреев от участия в революции, и потому главные идеологи еврейства находили поддержку у царского правительства. Единственное, в чем царизм мешал еврейской буржуазии, так это воровать больше того, нежели они воровали. А воровать и спекулировать они были большие мастера, и тут можно признать за ними "исключительность"...
Из поражения первой революции евреи вынесли очень тяжелый багаж: разрыв Бунда с ленинской партией РСДРП(б), замкнутость и нетерпимость к неиудеям, кустарный подход к революции, ставка на свое "мессианство", кружки местечковой самообороны (та же "черная сотня", только еврейская!), масса жаргонной литературы и усиленная эмиграция.
Царизм в эти годы был озабочен не столько тем, что евреи заполняют столичные города, сколько тем, что евреи активно и напористо захватывают банки, правления заводов, редакции газет и адвокатские конторы.
От взоров еврейской элиты, конечно же, не укрылось все растущее влияние Распутина на царскую семью, и они поняли, что, управляя Распутиным, можно управлять мнением царя.
Аарон Симанович вполне годился для того, чтобы стать главным рычагом управления: он признавал израильскую программу Базельского конгресса, исправно платил подпольный налог – шекель и был полностью согласен с тем, что "этническая гениальность" евреев дает им право порабощать другие народы.
В этом же духе он воспитывал и своих сыновей; старший сын, Шима Симанович, учился в Технологическом институте и однажды проговорился среди студентов: "А мой папа фрак надел, с Распутиным опять в Царское Село поехал – чего-то насчет Думы хотят потрепаться..." Но студенты оказались не лишены чувства чести, как это случилось с публикой у Донона, и они надавали Шиме пощечин...
Недавно, в 1973 году, у нас писали: "Принято считать, будто царем и царицей управлял Распутин. Но это лишь половина правды. Правда же состоит в том, что очень часто Николаем II... управлял Симанович, а Симановичем – крупнейшие еврейские дельцы Гинцбург, Варшавский, Слиозберг, Бродский, Шалит, Гуревич, Мендель, Поляков. В этом сионистском кругу вершились дела, влиявшие на судьбу Российской империи". Знайте об этом!
... Еще перед войной Симановича призвали в кагал финансовой олигархии. Присутствовали миллионер Митька Рубинштейн, Мозес Гинзбург, разжиревший в 1904 году на поставках угля нашей портартурской эскадре, были барон Альфред Гинцбург – золотопромышленник, видный юрист Слиозберг, сахарозаводчик Лев Бродский (друг Сухомлинова по Киеву), строители железных дорог Поляковы, держатели акций и ценных бумаг, раввины, издатели, банкиры и прочие воротилы.
Сначала они спросили Симановича – как и при каких обстоятельствах он познакомился с Распутиным?
– Давно, еще в доме Милицы Николаевны, когда принес ей показать камни на продажу, Распутин был там... Потом встречался с ним в Киеве – как раз в дни убийства Столыпина.
– Как Распутин относится лично к тебе?
Симанович предъявил кагалу фотографию Распутина с его личной дарственной надписью "Лутшаму ис явреив".
– А как он относится к еврейскому вопросу?
– Он не понимает этого вопроса, но ему очень нравится, что мы всегда при деньгах. Он это уважает в людях!
Симановичу было сказано:
– Скоро будет война... Мы, иудеи, не имеем причин желать России победы в предстоящей войне с Германией, и чем позорнее будет поражение России, тем нам, иудеям, будет это приятнее. Мы сейчас затеваем великое дело, на которое нами жертвуются неслыханные суммы денег... Согласись помочь нам, и ты станешь богат, тебя запишут в еврейские памятные книги "пинкес", и твое имя да будет памятно во веки веков средь детей Израиля! Но ты можешь и погибнуть, – предупредили его. – Однако мы это предусмотрели. К тебе будет приставлена охрана из девяти вооруженных людей, которые станут сопровождать тебя всюду, где бы ты ни был, но они так ловки и опытны, что ты их даже никогда не заметишь...
Тут же было решено, что отныне и Распутин тоже ставится под особую еврейскую охрану и все покушения на него должны отводиться сразу же, в чем должен помочь Симанович, которому вменялось неустанно следить за Гришкой и его окружением.
Симанович запротоколировал слова барона Гинцбурга. "Ты имеешь прекрасные связи, – сказал он ему, – ты бываешь в таких местах, где еще никогда не ступала нога еврея. Бери же на помощь Распутина, с которым ты находишься в столь близких отношениях. Было бы грех не использовать такие обстоятельства. Возьмись за работу, и если ты сделаешься жертвой своих стараний, то вместе с тобою погибнет и весь (?!) еврейский народ..."
Симанович задал кагалу насущный вопрос:
– Что конкретно я могу Распутину обещать?
– Что он хочет... наши средства колоссальны. Если понадобится, то откроются банки Чикаго и Лондона, Женевы и Вены. А помимо денег ты обещай Распутину землю в Палестине и райскую жизнь до глубокой старости на средства нашей еврейской общины...
В конце совещания сионисты решили завлечь Распутина в гости, дабы выведать не является ли Гришка замаскированным антисемитом. Такая встреча состоялась (еще до покушения Хионии Гусевой) в доме барона Гинцбурга, и если верить Симановичу, то при появлении Распутина все банкиры и адвокаты дружно плакали, жалуясь, что их, бедных (миллионеров!), притесняют.
Ответные слова Гришки дошли до нас в такой форме:
– А вы куды смотрите? Ежели вас жмут, так подкупайте всех. Эвон, предки-то ваши: даже царей подкупали! Нешто мне вас уму-разуму учить? А я помогу... Ништо!
"После конференции состоялся ужин. Распутин собирался сесть рядом с молодой и красивой женой Гинцбурга. Хозяин дома, который знал славу Распутина как бабника, очень просил меня, – вспоминал Симанович, – сесть между его женой и Распутиным... После встречи с еврейскими представителями Распутин уже не скрывал свое расположение к евреям".
Спору нет, Гришка сионистом не стал, а его полемика с антисемитами отныне строилась на прочной зубоврачебной основе (весьма существенной, если учитывать, что Гришка всю жизнь страдал зубами); он заводил речь так:
– А ты пломбы ставил? Ты зубы лечил?
– Ну, ставил. Ну, лечил.
– Небось сверлили тебе?
– Сверлили... страшно вспоминать.
– Пломбы-то держатся? Не вываливаются?
– Ну, держатся. А при чем здесь жиды?
– А кто тебе сверлил? А кто пломбу ставил? Вить ежели всех жидов перебить, так мы совсем без зубов останемся...
Сионисты начали с того, что бесплатно вставили Распутину полный набор искусственных зубов.
– Такой великий и умный человек, – внушал ему Симанович, – не должен думать о деньгах. Зачем отвлекаться от государственных проблем? Только скажите – и деньги будут.
– А где возьмешь?
– Это уж мое дело...
А был ли Распутин в близких отношениях с императрицей?
Сразу после революции 1917 года в этом никто не сомневался, и лишь одни монархисты с пеной у рта стремились доказать обратное. Потом этот вопрос стали пересматривать. Поговаривали, что близких отношений не было. И не потому, мол, что этого, не хотела императрица, а как раз оттого, что сам Распутин не захотел их! "Он не злоупотреблял силой своего влияния в отношении царицы. Инстинкт, здравый смысл, проницательность подсказывали ему самоограничение..."
Как же было на самом деле?
Я не знаю, но вот передо мною письмо императрицы к Распутину. Пусть читатель сам сделает выводы:
"Возлюбленный мой... Как томительно мне без тебя. Я только тогда душой покойна, отдыхаю, когда ты, учитель, сидишь около меня, а я целую твои руки и голову свою склоняю на твои блаженные плечи. О, как легко мне тогда бывает! Тогда я желаю все одного: заснуть, заснуть навеки на твоих плечах, в твоих жарких объятиях. О, какое счастье даже чувствовать одно твое присутствие около меня..."
Я думаю, что, как бы ни дружила женщина с мужчиной, она все-таки не рискнула бы писать ему, что желает заснуть в его жарких объятиях. Такое письмо может написать только влюбленная женщина и написать может только любимому мужчине...
Я начал писать этот роман 3 сентября 1972 года, а закончил в новогоднюю ночь на 1 января 1975 года... Итак, точка поставлена! Обор нужного был самым мучительным процессом. Объем книги заставил меня отказаться от множества интереснейших фактов и событий. В роман вошла лишь ничтожная доля того, что удалось узнать о распутинщине. Каюсь, что мне приходилось быть крайне экономным, и на одной странице я иногда старался закрепить то, что можно смело развернуть в самостоятельную главу.
Память снова возвращает меня к первым страницам.
Распутин пьет водку, скандалит и кочевряжится перед людьми, он похабничает и ворует, но...
Появление Распутина в начале XX века в канун революций, на мой взгляд, вполне закономерно и исторически обоснованно, ибо на гноище разложения лучше всего и процветает всякая мерзкая погань.
“Помазанники божьи” деградировали уже настолько, что ненормальное присутствие Распутина при своих “высоконареченных” особах они расценивали как нормальное явление самодержавного быта. Иногда мне даже кажется, что Распутин в какой-то степени был для Романовых своеобразным наркотиком. Он стал необходим для Николая II и Александры Федоровны точно так же, как пьянице нужен стакан водки, как наркоману потребно регулярное впрыскивание наркотика под кожу... Тогда они оживают, тогда глаза их снова блестят! Надо достичь высшей степени разложения, нравственного и физиологического, чтобы считать общение с Распутиным “божьей благодатью”...
Я, наверное, не совсем понимаю причины возвышения Распутина еще и потому, что стараюсь рассуждать здраво. Чтобы понять эти причины, очевидно, надо быть ненормальным. Возможно, что надо даже свихнуться до того состояния, в каковом пребывали последние Романовы, – тогда Распутин станет в ряд необходимых для жизни вещей...
Роман “Нечистая сила” я считаю главной удачей в своей литературной биографии, но у этого романа очень странная и чересчур сложная судьба...
Помню, я еще не приступал к написанию этой книги, как уже тогда начал получать грязные анонимки, предупреждавшие меня, что за Распутина со мною расправятся. Угрожатели писали, что ты, мол, пиши о чем угодно, но только не трогай Григория Распутина и его лучших друзей.
Как бы то ни было, роман “Нечистая сила” был написан, и вскоре я уже имел договор с Лениздатом. В ожидании выхода романа отдельной книгой я уступил его для публикации журналу “Наш современник”. Редакция журнала известила, что роман, слишком объемный и поэтому будет печататься в сильном сокращении.
Однако когда он вышел, в журнале я обнаружил не свое, а чужое название “У последней черты”. Первые страницы публикации тоже были написаны не мною, а чужой рукой. По сути дела под названием “У последней черты” читатель получил не сокращенный вариант романа, а лишь отрывки из него, по которым никак нельзя было судить обо всей книге.
Но даже этих отрывков оказалось вполне достаточно, чтобы взволновать ближайшее окружение Л. И. Брежнева, которое в сценах коррупции при дворе Николая II, в картинах расхищения и продажности, увидело самих себя и все грехи своей камарильи. Недаром же в середине публикации мой роман пожелали “редактировать” сами жены – того же Л. И. Брежнева и М. А. Суслова.
Первый удар был нанесен мне со стороны М. В. Зимянина, который требовал меня “на ковер” для учинения надо мною расправы. Затем появилась разгромная статья Ирины Пушкаревой (кто она такая – до сих пор не ведаю), послужившая сигналом для общей травли меня. После этого вступила в действие “тяжелая артиллерия” – в лице М. А. Суслова, и его речь, направленная против моего романа и лично против меня, была угодливо подхвачена страницами “Литературной газеты”.
Лениздат, конечно, сразу же порвал со мною договор...
Прошло много лет, вокруг моего романа и моего имени сложился вакуум зловещей тишины – меня попросту замалчивали и не печатали...
Но не будем забывать, что писано это в том бесплодном и поганом времени, которое ныне принято называть “эпохой застоя”, а потому нашим верховным заправилам совсем не хотелось, чтобы читатель отыскивал прискорбные аналогии – между событиями моего романа и теми вопиющими безобразиями, которые творились в кругу брежневской элиты. В самом деле, разве голубчик Чурбанов не похож на Гришку Распутина? Похож! Еще как похож, только бороды не имел..
Вот, думаю, главные причины, по которым роман вызвал столь яростную реакцию в самых верхних эшелонах власти. Но теперь времена изменились, и я буду счастлив, если читатель – наконец-то! – увидит мой роман под настоящим его названием и в полном объеме.
Но это была мелочь, так сказать, – цветочки. “Ягодки” последовали после выступлений М. Зимянина и М. Суслова.
Состоялось заседание секретариата правления СП РСФСР, где публикация романа в журнале “Наш современник” была признана ошибочной. По существу, секретариат того времени осуществлял акцию дискредитации не только “Нечистой силы”, но и всего творчества В. Пикуля.
В одном из писем свое состояние Валентин Саввич выразил так: “Живу в стрессах. Меня перестали печатать. Как жить – не знаю. Писать хуже не стал. Просто не нравлюсь советской власти...”
Из многих библиотек стали изымать остатки журналов “Наш современник” с публикацией романа. Пишу “остатки”, потому что основную массу журналов сразу “изъяли” читатели, книга пошла по рукам, начала свою жизнь.
Какую же надо было иметь волю и веру, чтобы выжить в атмосфере непонимания и травли. В этот тяжелейший период Валентин Пикуль потерял жену.
Самой заветной мечтой автора теперь было одно – увидеть опубликованным полный текст рукописи.
Лед тронулся только в 1988 году.
Неожиданно Красноярское книжное издательство предложило издать роман “У последней черты”, на что Пикуль предложил опубликовать “еще неизвестный до того времени роман “Нечистая сила”. Срочно была сделана ксерокопия, и рукопись пошла в далекий Красноярск.
Следует отдать должное доктору исторических наук В. Н. Ганичеву, лично знавшему В. Пикуля, который написал короткое предисловие, значительно успокоив этим нервы некоторым сомневавшимся издателям.
Пока сибиряки работали над рукописью, из воронежского журнала “Подъем” пришел запрос на публикацию книги, что и было осуществлено начиная с первого номера за 1989 год.
Их земляки из Центрально-Черноземного книжного издательства, в лице директора А. Н. Свиридова, тоже заинтересовались многострадальным романом и, получив от автора “добро”, выпустили двухтомник “Нечистой силы” тиражом 120 тысяч экземпляров.
В том же, 1989 году 100-тысячным тиражом книга, со вкусом оформленная художником В. Бахтиным, вышла в Красноярском книжном издательстве. На следующий год под воздействием читательского спроса тираж книги резко возрос: 250 тысяч экземпляров книги выпустил ленинградский Росвидеофильм, 200 тысяч – московское Военное издательство.
Говоря о Днепропетровском издательстве “Проминь”, опубликовавшем “Нечистую силу”, с особой теплотой вспоминаю здесь его директора – Сироту Виктора Андреевича, который очень ценил Валентина Саввича.
А потом была “Роман-газета” (главный редактор В. Н. Ганичев) с ее более чем трехмиллионним тиражом. Первые три номера в 1991 году были отданы роману “Нечистая сила”.
Да простит меня читатель за пространный комментарий. Но именно “Нечистая сила” является, на мой взгляд, краеугольным камнем в понимании и, если хотите, в познании характера, творчества, да и всей жизни Валентина Пикуля.
Антонина Пикуль
Интервью одного из старейших и авторитетнейших архиереев Русской Православной Церкви митрополита Николая Нижегородского и Арзамасского по-своему сенсационно. Владыка Николай, прошедший войну, неоднократно заявлял, что никого, кроме Бога, не боится, и поэтому говорит всегда только то, что думает.
Максим Шевченко
– Вы всегда открыто выступали и высказывались по поводу канонизации царя Николая II, и перед Собором, и на Соборе. Однако на Соборе объявлено, что канонизация состоялась единогласно. Я помню, что после Собора вы сказали, что не изменили своего мнения.
– Да, я не изменил своего мнения. Но видите ли, я не стал предпринимать никаких шагов, потому что если уж составлена икона, где, так сказать, царь-батюшка сидит, что же выступать? Значит, вопрос решен. Он без меня решен, без вас решен. Если царь-батюшка включен в общий список, то я не могу голосовать против Кирилла Казанского, Агафангела (Преображенского) и других. Но, когда все архиереи подписывали канонизационный акт, я пометил около своей росписи, что подписываю все, кроме третьего пункта. В третьем пункте шел царь-батюшка, и я под его канонизацией не подписывался.
– Почему у вас такое отношение к царю?
– Видите ли, он государственный изменник. Почему? Ему было вручено все для правления. Даже Священное Писание гласит, что "правитель не зря меч носит", а для того чтобы усмирять тех горлопанов, которые восстают против. Далее, он практически санкционировал развал страны и в противном меня никто не убедит. Что он должен был делать? Он должен был применить силу, вплоть до лишения жизни, потому что ему было все вручено, а он счел нужным сбежать под юбку Александры Федоровны. Ну, извините!
– Владыка, говорят, что мироточение царских икон происходит повсеместно. У вас в епархии есть царские иконы в храмах? Вы не запрещаете почитать царя в вашей епархии?
– Ну как я могу запретить почитать? Дело хозяйское. Но когда тут один батюшка пожелал привести икону, которая мироточит, я сказал: "Пусть она мироточит там, где она мироточит". Почему? Есть такой журнал "Наука и жизнь", там в 1976 году было сказано, что выработана техника, которая позволяет доскам и чему-то подобному испускать всевозможные штуки... Если мы хотим из пальца что-то высосать, то высосем. Должна существовать определенная комиссия, которая должна изучать подобные вещи, а это все пущено на самотек, спустя рукава. Объявили о мироточении, и все молчат. Есть у нас приход в Богородском районе. Вдруг подняли шум-гам: 68 икон замироточило! Я за голову взялся. Ребята, надо же какую-то совесть иметь! Быстро создали комиссию. Все иконы протерли. Храм опечатали и закрыли. Неделю стояло. Хоть бы одна капелька появилась. Так что я к этому отношусь с определенной настороженностью.
– А вы в своем долгом служении встречали реальные случаи мироточения?
– А почему нет? У нас вот в Спасской церкви икона Параскевы Пятницы мироточила. Никаких проблем. Будучи за границей, в Германии, я прикладывался к мироточивой иконе Курской Коренной. Тоже никаких проблем. И у нас есть такие иконы, но это единичные случаи.
– Не секрет, что последнее время Русская Православная Церковь была потрясена некоторыми скандалами среди священства и высшего духовенства, которые были связаны с непристойным образом жизни. Мы все помним обвинения в адрес некоторых иереев в грехе, который называется содомским. Скажите, это реальность или это напрасные обвинения? И если это есть, то как Церковь должна поступать с людьми, когда такой грех доказан?
– История свидетельствует, что такие вещи бывали. Должна быть жесткая реакция, а не такая, что и подай Боже, и не подай Боже. Почему? Вот в чем дело-то. Ну, когда-то мы были помоложе, и всяко было. Были какие-то стремления сделать что-то, но нам было четко сказано старшим поколением: если ты взял на себя что-то, то зажмись, извините, кобель, и сиди на цепи. А если не можешь, то не берись...
– В Москве есть храм, где можно увидеть икону Распутина. Сейчас в открытую поднимается вопрос о его канонизации, о том, что он был святым старцем, которого оболгали масоны и либералы. Как Церковь может относиться к подобным заявлениям? Может, и правда пора пересмотреть взгляд на Распутина, изучить его жизнь?
– Целая серия документов, с которыми я знаком, говорят не в пользу Распутина. Вопрос о нем, естественно, будет подниматься как один из рычагов, которые хотят использовать, чтобы внести в Церковь раскольную смуту... Ну знаете, надо совесть иметь. А если совести нет, то, конечно, можно тогда всех подряд канонизировать. Здесь вопрос, насколько будет тверда или целенаправленна Церковь. Почему целенаправленна? Потому что какое-то время назад церковное собрание слышало, что нет оснований к канонизации царя, а потом все эти слова забыли.
– Как вы относитесь к отмене Поместного Собора в 2000 году? Я испытал достаточно горькое чувство, мне казалось, что это попрание соборных начал Церкви. Может быть, я был не прав?
– Если в семье муж и жена начинают обсуждать какой-то вопрос и обсуждение затягивается на долгие годы, то считайте, что семья развалится. В каждом деле должна быть голова. Мы, конечно же, прислушиваемся, что говорят миряне. Собор может быть как совещательный орган, который будет ставить вопросы, которые должны архиерейскими головами решаться. Потому что они несут ответственность... Поэтому есть Соборы. Один Собор Афанасия Александрийского прогнал, а потом оказался еретическим, Афанасия же почитают как святого. Соборы – это не конечное решение...
Митрополит Нижегородский и Арзамасский Николай
1961-1963 ЕПИСКОП Мукачевский и Ужгородский.
1963-1969 ЕПИСКОП Омский и Татарский.
1969-1970 ЕПИСКОП Ростовский и Новочеркасский.
1970-1976 ЕПИСКОП Владимирский и Суздальский.
1976-1977 АРХИЕПИСКОП Калужский и Боровицкий.
С 1977 года АРХИЕПИСКОП Нижегородский и Арзамасский.
В 1991 году возведен в сан МИТРОПОЛИТА.
Член Синодальной Библейской комиссии с 1990 года.
Председатель комиссии по систематизации и описи документов Патриарха Тихона, переданных РПЦ из Архива КГБ СССР.
На Архиерейском Соборе 1997 года выступил против канонизации царской семьи, заявив, что ответственность за гибель новомучеников российских лежит на совести Николая II, "в здравом уме и твердой памяти" отрекшегося от престола.
http://religion.ng.ru/facts/2001-04-25/1_authorities.html